Runnerod community of hunters, gatherers and fishermen. Part two

Брак и семья. Вместе с появлением дуаль­ной организации в первобытном обществе возникли брак и семья, т. е. особые общест­венные институты, призванные регулировать отношения между полами и их отношение к потомству.

Вопрос о начальных формах брака и семьи пока еще не может быть решен вполне одно­значно.

В свое время Морганом было намечено пять сменявших друг друга в исторической последовательности форм семьи: кровнород­ственная, пуналуа, парная, патриархальная и моногамная, из которых две первые основы­вались на групповом браке. Эта схема была воспроизведена Энгельсом, однако с опреде­ленными оговорками. Если в первом издании «Происхождения семьи, частной собственно­сти и государства» он вслед за Морганом рассматривал кровнородственную семью как необходимый начальный этап в развитии семьи и брака, то в четвертом издании, после появления работ Файсона и Хауитта, он до­пускал, что начальной формой мог быть ду­ально-родовой групповой брак. Здесь же он решительно высказался против понимания вы­деленной Морганом семьи пуналуа, основан­ной на групповом браке нескольких братьев или сестер с их женами или мужьями, как обязательной ступени в развитии семейно-брачных отношений. Время показало правиль­ность этого предвидения: о несостоятельно­сти реконструкции кровнородственной семьи уже говорилось выше, что же касается семьи пуналуа, то она оказалась вымыслом миссио­неров — информаторов Моргана.

Исходя из этого, многие советские исследо­ватели считают, что первой исторической фор­мой общественного регулирования отношений между полами был экзогамный дуально-родо­вой групповой брак, при котором все члены одного рода имели право и должны были вступать в брак со всеми членами другого определенного рода. Иначе говоря, предпола­гается, что эта древнейшая форма брака за­ключала в себе, во-первых, запрещение брака с сородичами, во-вторых, требование взаимобрачия двух определенных родов (так назы­ваемая направленная экзогамия, или эпигамия) (От греч. epi— направление к чему-нибудь и gamos — брак) и, в-третьих, требование супружеской общности. Универсальность и глубокая древ­ность дуально-родовой экзогамии доказыва­ются огромным этнографическим материалом и в настоящее время едва ли не общепризнан­ны; что же касается супружеской общности, т. е. группового брака, то ее историческая реконструкция основывается на анализе, во-первых, ряда сохранившихся брачно-семейных институтов и форм и, во-вторых, так называе­мой классификационной, или классификаторской, системы родства.

К числу таких институтов относятся прежде всего брачные классы австралийцев. Так, у австралийцев Западной Виктории племя раз­делено на две половины — Белого и Черного Какаду. Внутри каждой из них брачные связи строго запрещены, в то же время мужчины одной половины с самого рождения считают­ся мужьями женщин другой половины, и на­оборот. Такая же или, чаще, более сложная система четырех или восьми брачных классов имеется и в других австралийских племенах. Система брачных классов не означает, что все мужчины и женщины соответствующих классов фактически состоят в групповом бра­ке, но они берут из предназначенного им чласса мужа или жену и в определенных случаях, например на некоторые праздники, вправе вступать в связь с другими мужчинами или женщинами. V австралийцев зафиксирован и другой пережиток группового брака — ин­ститут «пиррауру», или «пираунгару», дающий как мужчинам, так и женщинам право иметь наряду с «основными» несколько «дополни­тельных» жен или мужей. Сходные брачные обычаи засвидетельствованы и у некоторых других племен, например у семангов Малакки, которые были описаны Н. Н. Миклухо-Маклаем. «Девушка, прожив несколько дней или несколько недель с одним мужчиной, пе­реходит добровольно и с согласия мужа к другому, с которым опять-таки живет лишь некоторое, короткое или более продолжи­тельное, время. Таким образом, она обходит всех мужчин группы, после чего возвращает­ся к своему первому супругу, но не остается у него, а продолжает вступать в новые вре­менные браки, которые зависят от случая и желания» (Миклухо-Маклай Н. Н. Путешествия. М. — Л., 1941, т. II, с. 216). Так же спорадически, в зависимо­сти от случая и желания, общался со своими женами и мужчина.

Другое основание для исторической рекон­струкции группового брака — классификацион­ная система родства, в разных вариантах со­хранившаяся почти у всех отставших в своем развитии племен мира. Эта система в проти­воположность описательным системам разли­чает не отдельных, индивидуальных родствен­ников, а их группы, или «классы». Так, австралийская аборигенка называет «матерью» не только родную мать, но и всех женщин ее брачного класса, «мужем» не только своего действительного мужа, но и всех мужчин его брачного класса, «сыном» не только собствен­ного сына, но и всех сыновей женщин своего брачного класса. Естественно полагать, что такая система возникла не при индивидуаль­ном, а при групповом браке, когда не делали различия между собственным ребенком и ре­бенком любого из своих сородичей. Это, ко­нечно, объяснялось не тем, что люди не зна­ли своих ближайших кровных родственников, а тем, что во внимание принималось не био­логическое индивидуальное, а социальное групповое родство. Подобный порядок нель­зя не поставить в связь с некоторыми сохра­нившимися у отсталых племен обычаями дет­ского цикла, например зафиксированным у бушменов обычаем, по которому новорож­денного первое время должна была вскарм­ливать не мать, а другие женщины.

Будучи крупным шагом вперед по сравне­нию с первоначальной неупорядоченностью половых отношений, дуально-родовой груп­повой брак все же еще оставался очень не­совершенной формой социального регулиро­вания. Экзогамия вынесла брачные отношения за пределы рода, но оставила место для со­перничества, столкновений на почве ревности между принадлежащими к одному роду груп­повыми мужьями или женами членов другого рода. Поэтому должны были возникать все новые и новые запреты, направленные на су­жение брачного круга. По-видимому, именно так появилось запрещение браков между ли­цами разных возрастных категорий, пережитки которого, по мнению некоторых этнографов, частью удержались до нашего времени в виде широко распространенных обычаев избега­ния (Избеганием, или ограничительными отно­шениями, в этнографии называются традици­онные запреты общения между родственни­ками по крови или по браку. Таковы, напри­мер, обычаи, запрещающие разговаривать между собой, показываться друг другу на глаза, находиться в одном помещении, сов­местно принимать пищу и т. п.) между зятьями и тещами или невестками и свекрами. Постепенно первоначальный групповой брак, охватывавший всех членов двух взаимобрачных родов, сузился до груп­пового брака только между лицами, принад­лежащими к одному поколению этих родов,— так называемого кросс-кузенного (перекрест­но-двоюродного) брака. Он назван так потому, что при этой форме брака мужчины женились на дочерях братьев своих матерей или, что в данном случае то же самое, на до­черях сестер своих отцов, т. е. на своих двою­родных сестрах. Действительно, если обозна­чить в соответствии с международной этно­графической символикой мужчин из какого-либо одного рода темными кружками со стрелкой наверху (копье), их сестер — такими же кружками с крестовиной внизу (ручка зер­кала), детей тех и других — аналогичными знаками с цифрой 1, всех их партнеров из взаимобрачного рода — светлыми кружками с теми же символами, а брачные связи — двусторонними стрелками, то из приведенной выше схемы видно, что юноши из первого рода должны жениться на девушках из вто­рого рода, которые приходятся им одновре­менно дочерьми братьев матери и дочерьми сестер отца. Все эти обозначения родства, разумеется, чисто классификационные, так что фактически в брак вступали не только двою­родные, но и троюродные, четвероюродные и т. д. братья и сестры. Экзогамия при этом не нарушалась; принадлежа по материнскому счету родства к разным родам, юноши и де­вушки этих двух взаимобрачных родов вооб­ще не считались родственниками.

Схема кросс-кузенного брака

В дальнейшем брачный круг продолжал су­жаться за счет ограничения группового кросс-кузенного брака. В обычаях многих племен может быть прослежен последовательный процесс запрещения браков сначала между перекрестно-двоюродными, затем перекрест­но-троюродными и т. д. братьями и сестрами. Система брачных запретов все более услож­нялась, практическое осуществление группо­вого брака делалось все более затруднитель­ным, эпизодическое сожительство отдельными парами становилось все менее эпизодическим. Материалы этнографии австралийцев, бушме­нов, огнеземельцев и других наиболее отста­лых охотничье-собирательских племен позволяют считать, что уже к концу эпохи раннеродовой общины постепенно сложился парный, или синдиасмический (От греч. syndiasrnos — соединение вместе), брак.

Хотя в парном браке соединялась только одна определенная пара кросс-кузенов, он продолжал оставаться непрочным, легко рас­торжимым и относительно недолговечным. Относительной была и сама его «парность», так как он еще долго переплетался с разно­образными остатками групповых брачных от­ношений. Часто супруги, вступавшие в парный брак, продолжали иметь «добавочных» жен и .мужей (уже отмененные обычаи пираунгару и пиррауру у аестралийцев и др.). У многих народов известны обычаи полиандрии (От греч. poly — много и andros — муж) — мно­гомужества, сорората (От лат. soror — сестра) — брака с несколькими сестрами одновременно, а в дальнейшем раз­витии — с сестрой умершей жены и левира­та (От лат. levir — деверь, брат мужа)— сожительства с женой старшего или младшего брата, а в дальнейшем развитии брака — с его вдовой. Широкое распростране­ние получили так называемый искупительный гетеризм (Неудачно введенный Бахофеном термин «гетеризм» утвердился для обозначения раз­личных пережитков промискуитета и группо­вого брака) — порядок, по которому девушка перед вступлением в парный брак должна поочередно отдаваться своим потенциальным мужьям, и гостеприимный гетеризм — право мужчины на своих потенциальных жен при посещении им другого рода, а в дальнейшем развитии — право гостя на жену или дочь хо­зяина. Наконец, парному браку вообще долго сопутствовало терпимое, а подчас и поощри­тельное отношение к добрачным и внебрач­ным половым связям. Так, по словам Кра­шенинникова, у ительменов «зятья укоряют своих тещ, узнав, что их жены девственни­цы… Не ревнивы и камчадальские женщи­ны» (Крашенинников С. Описание земли Камчатки. М., 1948, с. 219).

Однако главной отличительной чертой пар­ного брака была не его неустойчивость, а то, что основанная на нем парная семья, хотя и обладала некоторыми хозяйственными функ­циями, не составляла обособленной, противо­стоящей родовой общине экономической ячейки. Муж и жена на протяжении всей жиз­ни оставались связанными каждый со своим родом, не имели общей собственности, дети принадлежали только матери и ее роду.

Таким в общих чертах представляется раз­витие брачно-семейных форм в раннеродовой общине. Как отмечал Энгельс, его закономер­ность заключалась «в непрерывном сужива­нии того круга, который первоначально охва­тывает все племя и внутри которого господст­вует брачная общность между полами» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 51). Это суживание все более исключало отношения брачного соперничества между сородичами и в то же время не вело к возникновению се­мей как экономически обособленных внутри-родовых единиц. Как групповой, так и сме­нивший его парный брак отвечали экономиче­ским интересам родовой общины, были орга­ническим проявлением ее внутренней спайки.

Однако, как уже говорилось, групповые формы брака представляют собой историче­скую реконструкцию, базирующуюся на на­учном истолковании широко распространен­ных, но все же пережиточных явлений. При непосредственном наблюдении живых семейно-брачных институтов даже у наиболее от­ставших в своем развитии племен мира обнаруживается господство не группового, а пар­ного брака. Исходя из этого, некоторые советские этнографы считают реконструкцию группового брака недостаточно обоснованной и начинают историю семейно-брачных отно­шений непосредственно с парной семьи. В частности, они указывают, что для появле­ния классификационной системы родства было достаточно одного только социально-экономического единства общины, а обычаи типа «пиррауру» с самого начала могли быть не альтернативой, а дополнением парного брака. К этой же точке зрения склоняются и некоторые советские археологи, указыва­ющие на существование уже в палеолите небольших одноочажных жилищ.

Изложенная точка зрения не представляет­ся достаточно убедительной, так как она не объясняет, почему у многих отставших в сво­ем развитии племен парный брак широко дополнялся отношениями, характерными для группового брака, причем не просто внебрач­ными связями, а именно брачно-групповыми нормами. Однако, с другой стороны, мы не располагаем прямыми и совершенно бесспор­ными доказательствами исторического при­оритета группового брака. Не исключено, что, как это часто бывает в научных спорах, исти­на лежит где-то посредине и исходной формой былотакое состояние, которое один из крупнейших исследователей архаических форм брака Л. Я. Штернберг охарактеризовал тер­мином «парно-групповой брак».

Предложена и другая трактовка группового брака, по которой он сводился лишь к праву-обязанности двух групп поставлять друг другу половых партнеров. Согласно этому взгляду, групповой брак существовал во вза­имоотношениях только между двумя коллек­тивами, а фактическое парное партнерство вообще не считалось браком. Однако это остроумное предположение также не объяс­няет, почему парные отношения дополнялись брачно-групповыми нормами. В целом поня­тие группового брака еще оставляет обшир­ное поле для догадок и исследований.

Вопрос о соотношении рода, семьи и об­щины. Расхождение во взглядах на начальные формы семейно-брачных отношений связано с расхождением во взглядах на соотношение рода и родовой общины. По этому поводу в современной советской этнографии имеются две существенно различные точки зрения. Сторонники первой из них полагают, что, как это показал уже Морган, основной структур­ной единицей классической первобытности был род, образовывавший в своем полном составе социально-экономическую ячейку — общину, из чего следует вывод о совпадении на данном этапе родовых и производственных отношений. Но выше мы видели, что одним из определяющих признаков рода была экзо­гамия — члены рода вступали в брак не в своем, а в чужом роде. Поэтому встает воп­рос: каким образом весь род мог функциони­ровать в качестве экономического коллектива? Сторонники отождествления рода и родовой общины связывают ответ на этот вопрос с гипотезой первоначальной дислокальности (От лат. dis — приставка, означающая разъ­единение, и locus — место) брака: при групповом и, может быть, также на ранних этапах развития парного брака супруги не селились совместно, а жили в раз­ных родовых общинах со своими сородичами, осуществляя брачное сожительство лишь в форме отдельных встреч и взаимопосещений. Действительно, такая форма брачного посе­ления известна у многих племен, в том числе и относительно слаборазвитых, как, например, у индейцев сери и некоторых групп папуа­сов Новой Гвинеи. Еще шире распространены различные обычаи, которые сторонники этой точки зрения рассматривают как остатки на­чальной дислокальности: не селиться вместе до рождения первого ребенка, уже отмечав­шееся обособление мужчин и женщин и все­возможные мифы о подобном обособлении вплоть до легенд об отдельно живущих жен­щинах — амазонках.

Сторонники другой точки зрения указывают, что гипотеза первоначальной дислокальности брачного поселения недостаточно обоснована. У наименее развитых племен зафиксирован не дислокальный, а унилокальный (От лат. unus — один) брак; что же касается встречающихся на более высоких ступенях развития обычаев временной или постоянной дислокальности супругов, то это могло иметь и другие причины, например отражать переходное состояние от поселения в общине жены к поселению в общине мужа. Поэтому сторонники данной точки зрения счи­тают, что род был лишь организацией для регулирования брачно-семейных отношений, а основной социально-экономической ячейкой классической первобытности была родовая община, образованная как группой сородичей, так и вошедшими в нее по браку выходцами из других общин. Таковы были, в частности, стадиально древнейшие из изученных об­щин — общины аборигенов Австралии, кото­рые обычно называют локальными группами. Отсюда следует, что родовые и производст­венные отношения не могли совпадать друг с другом. Однако и у этой концепции есть свое слабое место: встает вопрос, поче­му род, не имея экономического значения, у многих наименее развитых племен, в том числе племен аборигенов Австралии, был кол­лективным собственником основного средства производства — земли. Имеющиеся попытки рассматривать родовую собственность как номинальную, а общинную — как фактическую не могут считаться удовлетворительными, так как они лишь заменяют одну загадку другой. Если род не был экономическим коллективом, то почему он считался владельцем общинной земли? Почему собственность на нее номи­нально оформлялась как родовая?

Создается противоречие: с одной стороны, род с присущей ему экзогамией не мог быть основной социально-экономической ячейкой; с другой — основа производственных отноше­ний, отношения собственности, связана именно с родом. Однако это противоречие — лишь кажущееся, возникающее только тогда, когда род и родовая община искусственно разрыва­ются и противопоставляются друг другу.

При унилокальном брачном поселении ро­довая община состоит из сородичей и не принадлежащих к данному роду их мужей или жен. При этом сородичи составляют не только основное ядро, костяк родовой об­щины, но и основную массу ее членов. Пред­положим, что община насчитывает 100 человек, половина из которых мужчины, полови­на — женщины. Предположим далее, что некоторую их долю а составляют люди, еще не вступившие в брак; следовательно, их будет 100 о человек. Состоящих в браке окажется 100 (1 —о) человек. Очевидно, что из них 50 (1—а) человек будет чужеродцев или чужеродок. Следовательно, сородичей будет 100—50 (1—а) = 50 (1+а) человек, а их доля составит 50 (1 +а)/100 = (1 +а)/2. Остается оп­ределить долю людей добрачного возраста. По имеющимся демографическим данным о наименее развитых племенах, она колебалась в пределах от 0,4 (например, огнеземельцы-яганы) до 0,6 (например, тасманийцы и неко­торые племена Австралии), т. е. составляла в среднем 0,5. Палеодемографические дан­ные, например костные остатки из мезоли­тического могильника Тафоральт в Марокко (183—186 особей, из которых 97—100 особей не достигло 17 лет), показывают ту же вели­чину. Подставляя это значение а, мы видим, что доли сородичей и чужеродцев или чужеродок составляют 0,75 и 0,25, или 75 и 25%.

Таким образом, при унилокальном брачном поселении сородичи составляли приблизитель­но три четверти всей родовой общины, чуже­родцы или чужеродки — приблизительно чет­верть. Но важно и другое: насколько органич­ным было включение чужеродцев в состав принявшей их общины. Выше говорилось, что, хотя парная семья имела некоторые хозяй­ственные функции, экономические связи в ней были слабыми и непрочными, а следова­тельно, интеграция одного из супругов в об­щину другого была далеко не полной. Все это позволяет считать, что род и родовая община, родовые и производственные отношения в основном совпадали друг с другом. Такое по­нимание взаимосвязи этих структур полно­стью соответствует выводам Маркса и Энгель­са, обращавших внимание на кровнородствен­ный характер ранних первобытных общин, преобладание в них членов одного рода.

Что же следует считать основной социально-экономической ячейкой классической перво­бытности? Видимо, не род в целом, так как часть его членов, уходя по браку в другие общины, в какой-то степени утрачивала связи с сородичами, и не родовую общину 8 целом, так как часть ее членов, приходя по браку из других общин, лишь отчасти вклю­чалась в новую общину. Скорее всего такой ячейкой была локализованная часть рода, об­разовывавшая костяк, а вместе с тем и ос­новную массу численного состава родовой общины.

Родо-племенная организация и организация власти. С возникновением дуальной экзогамии первобытное общество получило прочную со­циальную структуру. На смену относительно аморфной праобщине пришла четко очер­ченная и устойчивая родовая община. Вместе с тем первобытное общество получило и бо­лее сложную структуру: два дуально-экзогам­ных рода составили зародыш новой социаль­ной общности — племени.

Первоначальные племена не представляли собой единого целого. Связи между входив­шими в них родовыми общинами ограничива­лись взаимобрачием и, вероятно, некоторыми более или менее эпизодическими предприя­тиями — охотничьими облавами, обменными сделками, брачными и иными церемониями. Но постепенно связи крепли и усложнялись. Поддерживаемый взаимными браками кон­такт порождал все более регулярное хозяй­ственное сотрудничество, обмен культурными ценностями, языковое взаимовлияние. Этот процесс прослеживается археологически: ко времени мезолита возникают локальные вари­анты культуры, объединяющие группы стоя­нок и свидетельствующие о постепенной кон­солидации родовых общин в более широкие коллективы — племена. Однако, как показы­вают этнографические данные, племена пока еще оставались главным образом этническими общностями и лишь в незначительной степе­ни — общностями социально-потестарными (Термин «потестарный» (от лат. potestas — власть) используется нами для обозначения организации власти в доклассовом, а следо­вательно, и в догосударственном, дополитическом обществе). Иными словами, племена имели свое имя, свою территорию, свой диалект, свои куль­турно-бытовые особенности, но у них, как правило, еще не было племенного самоуправ­ления, совета, вождя и других признаков раз­витого племенного строя. Для раннего этапа родо-племенной организации характерна не­значительная, хотя и постепенно возрастаю­щая, роль племени и очень большая, домини­рующая роль рода.

Род управлялся на основе принципов перво­бытнообщинной демократии. Его высшим органом было собрание всех взрослых соро­дичей, сообща решавших основные вопросы хозяйственной, общественной и идеологиче­ской жизни. При этом, естественно, особен­ным авторитетом пользовались зрелые, умуд­ренные опытом люди, из среды которых вы­бирались главари — наиболее влиятельные женщины и мужчины. Главари руководили производственной деятельностью сородичей, совершали общественные церемонии, улажи­вали споры, предводительствовали во время военных столкновений. Хотя их власть основы­валась только на личном авторитете, уваже­нии, которое питали сородичи к их выдаю­щимся качествам, опытности, знаниям, она была вполне реальной властью. Если бы кто-нибудь рискнул воспротивиться пользующе­муся популярностью вождю, писал об анда­манцах их исследователь Рэдклифф-Браун, ему пришлось бы иметь дело с большинством ту­земцев, в том числе со многими из своих собственных друзей. Это и понятно: власть главаря служила интересам всего рода и, по существу, была лишь конкретным, повседнев­ным воплощением власти самого рода.

Главари же были хранителями и блюстите­лями родовых норм, т. е. обязательных об­щественно-охраняемых правил поведения со­родичей. Эти нормы — правила взаимопомо­щи, взаимозащиты, экзогамии и т. п.— отвечали жизненно важным интересам коллектива и, как правило, неукоснительно соблюдались. Кроме того, применяясь из по­коления в поколение, они приобрели силу привычки, стали обычаями. Все же бывало, что в отношениях между сородичами сказы­вались остатки животного эгоизма и нормы родового общежития нарушались. Это требо­вало применения мер общественного воздей­ствия — не только убеждения, но и принуждения. Серьезные проступки влекли за собой различные наказания: побои, увечье, а в осо­бо тяжких случаях даже смерть или, что, по существу, было тем же самым, изгнание из рода. Так, у аборигенов Австралии, ведда, сеноев человек, нарушивший правила экзо­гамии, должен был оставить сородичей или умереть. Но как ни суровы были родовые нормы, как ни безжалостно подчиняли они интересы отдельной личности интересам кол­лектива, они никогда не давали каких-либо пре­имуществ одним сородичам перед другими.

К какой категории норм социальной регу­ляции относились первобытные нормы? Они не были правовыми нормами, так как там, где еще нет государства, не может быть и .предписанной им совокупности обязательных норм, называемой правом. Но они не были и обычными нравственными, моральными нор­мами, так как общество принуждало к их соблюдению не менее жестко, чем позднее государство к соблюдению норм права. По существу, это были еще не дифференци­рованные обязательные правила поведения, которые поэтому предложено называть моно­нормами, моноиорматикой (От греч. monos — один и лат. norma — правило).

Организация власти в родовой общине в принципе отличалась от возникшего позднее аппарата классового принуждения — государ­ства, а родовые мононормы — от возведен­ной в закон воли господствующего класса — права. «В первобытном обществе, когда лю­ди жили небольшими родами, еще находясь на самых низших ступенях развития, в состоя­нии, близком к дикости; в эпоху, от которой современное цивилизованное человечество отделяют несколько тысячелетий, — в то вре­мя не видно еще признаков существования государства. Мы видим господство обычаев, авторитет, уважение, власть, которой пользо­вались старейшины рода, видим, что эта власть признавалась иногда за женщинами — положение женщины тогда не было похоже на теперешнее бесправное, угнетенное поло­жение,— но нигде не видим особого разряда людей, которые выделяются, чтобы управлять другими и чтобы s интересах, в целях управ­ления систематически, постоянно владеть из­вестным аппаратом принуждения…» (Леник В. И. Полн. собр. соч., т. 39, с. 68—69)

Духовная культура. Завершение процесса сапиентации и возникновение общинно-родо­вого строя способствовали развитию не толь­ко социальной, но и духовной жизни перво­бытного человечества. Эпоха раннеродовой общины отмечена заметными успехами в развитии языка, начатков рациональных зна­ний, искусства.

Еще сравнительно недавно считалось, что языки наименее развитых групп человечества обладают очень незначительным, едва ли в несколько сотен слов, лексическим запасом и совсем лишены общих понятий. Однако по­следующее изучение показало, что лексикон даже наиболее отставших в своем развитии племен, например аборигенов Австралии, на­считывает не менее 10 тыс. слов, т. е. боль­ше, чем содержится в карманном словаре любого европейского языка. Выяснилось так­же, что, хотя эти языки действительно тяго­теют к конкретным, детализированным, еди­ничным определениям, в них имеются и обоб­щающие понятия. Так, у аборигенов Австра­лии есть обозначения не только для различ­ных пород деревьев, но и для дерева вооб­ще; не только для различных видов рыб или змей, но и для рыб или змей вообще. Одна­ко таких видовых обозначений мало, они упо­требляются нечасто и, что особенно показа­тельно, не идут дальше классификации сред­него уровня. Есть обозначения для дерева, кустарника, травы, но нет обозначения для растения; есть обозначения для рыбы или змеи, но нет обозначения для животного. Другая особенность наиболее примитивных языков — неразвитость синтаксических форм. Она, впрочем, не имеет большого значения как показатель культурного уровня: в устной речи народов даже самых развитых стран в отличие от их письменного языка фразы так­же обычно состоят из очень небольшого чис­ла слов.

Развитие языка шло параллельно увеличению объема информации и, в сзою очередь, способствовало ее аккумуляции и передаче. Источником знаний первобытного человека была его трудовая деятельность, в ходе кото­рой накапливался опыт, сопоставлялись при­чины и следствия явлений, обобщались и сис­тематизировались наблюдения. Естественно, что условия жизни в первую очередь требова­ли накопления знаний об окружающей приро­де. На примере аборигенов Австралии, буш­менов, огнеземельцев и т. д. видно, что чле­ны раннеродовой общины обладали солид­ным запасом сведений об особенностях и богатствах своей родины, т. е. фактически сведений в области прикладной географии, ботаники, зоологии, минералогии, метеороло­гии и других природоведческих знаний. Чтобы поддерживать свое существование, они дол­жны были в совершенстве знать топографию своей кормовой территории, полезные и вред­ные свойства растений, пути передвижения и повадки Животных, особенности различных минералов, видов древесины и других мате­риалов для поделок, уметь предугадывать погоду и читать следы. «Туземец, — писали Спенсер и Гиллен об австралийцах-аранда, — не только различает следы, оставляемые всеми животными и птицами, но и, осматривая нору, он может, посмотрев на направление последних следов или понюхав землю у вхо­да, сразу сказать, есть там животное или чет». Необходимо было также умение в любое вре­мя свободно ориентироваться на местности, что требовало хорошего знания звездного не­ба. Один из современных исследователей рассказывает, что первое сообщение о запус­ке искусственного спутника Земли он поручил от бушмена, обратившего внимание на появ­ление новой «звезды».

Значительное развитие получили и такие практические отрасли знания, как медицина, фармакология, токсикология. Человек овладел простейшими рациональными приемами зале­чивания переломов, вывихов и ран, удаления больных зубов и других несложных хирурги­ческих операций, лечения змеиных укусов, нарывов, простуды и других заболеваний. Начиная с мезолита стали известны трепана­ция черепа и ампутация поврежденных конечностей, отчетливо прослеживаемые на некоторых остеологических материалах. В пер­вобытной медицине широко применялись как физические (массаж, холодные и горячие ком­прессы, паровая баня, кровопускание, промы­вание кишечника), так и лекарственные сред­ства растительного, животного и минерального происхождения. Об этом свидетельствует, в частности, сравнительно хорошо изученная на­родная медицина аборигенов Австралии. Они умели пользоваться шинами при переломах костей, останавливать кровотечение с помо­щью паутины, золы, жира игуаны, высасывать кровь и прижигать ранку при змеином укусе, лечить простуду паровой баней, болезни же­лудка — касторовым маслом, эвкалиптовой смолой, луковицей орхидеи, кожные заболе­вания — прикладыванием глины, промыванием мочой и т. д. По некоторым сведениям, аборигенам Австралии были известны противоза­чаточные средства. Примечательно, что уже на заре медицины было осознано значение психотерапии: у тех же аборигенов Австралии лечение часто завершалось приказанием встать и приняться за работу.

Кости правой руки кисти женщины эпохи мезолита с ампутированной фалангой мизинца

Несравненно более ограниченными остава­лись обобщенные, абстрактные представления. У аборигенов Австралии имелось только три, у бушменов — четыре, а у огнеземельцев-она — пять обозначений численных понятий. Чтобы сказать «пять», австралийцы говорили «три и два»; всякое число свыше десяти вы­ражалось понятием «много». Да и сама абст­рактность численных представлений была относительной: многие исследователи отмеча­ли, что отставшие в своем развитии племена представляют себе не числа вообще, а лишь числа определенных предметов. Иными сло­вами, существовали не «два», «три», «пять» и т. д., а две руки или ноги, три луковицы или куска мяса, пять пальцев или копий и т. д. Счет был порожден реальными жизненными потребностями и долго существовал только в жизненной практике первобытных людей. В связи с этим интересно отметить, что рас­пространенное представление, будто простей­шие арифметические действия — сложение и вычитание — предшествовали более слож­ным— делению и умножению, — по-видимому, неверно. Как показал уже в конце прошлого века немецкий этнограф Карл фон Штейнен, начатки деления, связанные с разделом соро­дичами добычи, возникли очень рано и, воз­можно, даже были древнейшими из арифме­тических операций.

В еще более зачаточном состоянии, нежели счет, находились измерение расстояния v, исчисление времени. Большие расстояния при­близительно измерялись днями пути, мень­шие — полетом стрелы или копья, еще мень­шие— длиной конкретных предметов, чаще всего различных частей человеческого тела: ступни, локтя, пальца, ногтя. Отсюда пережиточно сохранившиеся во многих языках назва­ния древних мер длины — русские локоть и пядь, английские фут и дюйм, немецкое элле и т. п. Время долго исчислялось лишь сравни­тельно большими отрезками, связанными либо с положением небесных тел (день, месяц), либо с природно-хозяйственными сезонами (так называемое экологическое, т. е. связан­ное с окружающей средой, время). Число и длительность таких сезонов определялись осо­бенностями экологии и хозяйственной жизни каждого племени. Например, огнеземельцы-яганы делили год на восемь сезонов («обви-сания кожи», т. е. голодовки, «появления птичьих яиц» и т. д.), а соседние Она — на пять летних и шесть зимних сезонов («клад­ки птичьих яиц», «выведения птенцов», «случ­ки гуанако» и т. д.).

Даже у наиболее отсталых племен имелась сравнительно развитая система передачи на расстояние звуковых или зрительных сигналов. Так, яганы передавали сообщения клубами дыма, разжигая и быстро гася огонь. Один клуб дыма означал болезнь или несчастный случай, два — важную неожиданность, три — смерть, четыре — находку выброшенного на берег кита и приглашение всех соседей на празднество. Письменности, разумеется, не было совсем, хотя уже у аборигенов Австра­лии появились зачатки пиктографии (От лат. pictus — нарисованный и греч. grapho— пишу), т. е. рисуночного письма, нанесения примитивных изображений для запоминания или передачи мысли. В пиктографии область рациональных знаний смыкается с другой областью духов­ной культуры — искусством, различные виды которого широко прослеживаются на самых ранних этапах развития родовой общины.

Вопрос о том, почему и как возникло искус­ство, очень сложен и не нашел еще общепри­нятого объяснения. В буржуазной науке до сих пор распространены теории, возводящие искуство к побочным результатам религиоз­ной практики, художественному инстинкту, привлечению половых партнеров, к потребно­сти в развлечениях и т. д. В противополож­ность этому в марксистской науке преоблада­ет мнение, что искусство, так же как и поло­жительные знания, с самого начала было генетически связано с трудовой деятельностью человека. Оно отражало коллективный опыт общины и в сложной, эстетически опосредствованной форме способствовало его эмоцио­нальному закреплению, совершенствованию, передаче потомству. Отсюда замечательная конкретность и реалистичность большинства уже относительно ранних образцов перво­бытной графики, скульптуры, устного народ­ного творчества, музыки, танца.

Однако по вопросу о том, когда и как именно появилось искусство, ведутся острые споры. Так, уже приводилось мнение, что позднепалеолитические изображения возникли в результате длительного поэтапного процес­са, начало которого прослеживается уже в ча­шевидных углублениях и охряных пятнах и полосах на каменных плитках из мустьерского грота Ля Ферраси во Франции. Согласно другому мнению, эти находки говорят лишь о появлении зачатков отвлеченного мышления, а изобразительная деятельность возникает только в «готовом» человеческом обществе, т. е. на рубеже позднего палеолита. Одни специалисты связывают рождение изобрази­тельного искусства с использованием случай­но предоставленных природой возможностей, например с подправкой резцом или краской напоминающих животных камней, наплывов, пятен на стенах пещер; другие — с постепен­ным замещением макетом-скульптурой, барельефом, рисунком натуральных останков зверя, которые использовались для имитации охотничьей схватки.

Изображение оленя на мадненской копьеметалке…

Образцы изобразительного искусства эпохи раннеродовой общины известны по многочис­ленным археологическим памятникам. Это круглая скульптура и рельеф, представлен­ные преимущественно уже упоминавшимися женскими фигурками ориньяко-солютрейских стоянок и мадленскими головами животных. Одновременно возникают графические и жи­вописные изображения животных, реже рас­тений и людей, развивающиеся от примитив­ных одиночных контуров ориньяка к замеча­тельным своей выразительностью пещерным фрескам мадлена и многофигурным охотничь­им и бытовым композициям средиземномор­ского мезолита (так называемая капсийская культура). С мадпенскими и капсийскими сход­ны наскальные рисунки бушменов, с большой реалистичностью и экспрессией изображаю­щие животных и людей, охотничьи и военные сцены, пляски и религиозные церемонии. Но в целом изобразительное искусство наименее развитых племен отражает начавшийся в ме­золите поворот от реализма к условности.

Два оленя. Мадленская полихромная живопись…

Возникновение других видов искусства про­слеживается этнографически. В устном твор­честве раньше всего развились предания о происхождении людей и их обычаев, подвигах предков, о возникновении мира и различных явлений природы. Вскоре сюда добавились рассказы и сказки. В музыке вокальная, или песенная, форме, по-видимому, предшествова­ла инструментальной. По крайней мере огне­земельцам и ведда, имевшим несложные трудовые, охотничьи и другие песни, не было известно ни одного музыкального инструмен­та. Но вообще музыкальные инструменты также появились очень рано. Это ударные приспособления из двух кусков дерева или натянутого куска кожи, простейшие щипковые инструменты, прототипом которых, вероятно, была тетива лука, различные трещотки, гудел­ки, свистелки, трубы, флейты. Последние, видимо, представлены и археологически — трубчатыми костями с боковыми отверстиями, найденными в памятниках позднего палеоли­та. Наконец, к числу древнейших видов пер­вобытного искусства относятся танцы, прямо засвидетельствованные одним из мадпенских рисунков. Как правило, первобытные танцы коллективны и изобразительны: это имитация, часто с помощью масок, сцен охоты, рыбо­ловства, собирательства, брачный отношений, военных действий и т. п. Соединяясь с уст­ным, музыкальным и изобразительным твор­чеством и подчас превращаясь в примитивные драматические представления, такие танцы наиболее наглядно выражали эмоционально-познавательную и воспитательную сущность первобытного искусства.

Таким образом, в духовной культуре раннеродовой общины с самого начала наличество­вали и развивались элементы рационального миросознания. Но в целом эти элементы были еще очень невелики: островки знания теря­лись в море незнания. Между тем люди в родовой общине в противоположность людям праобщины уже достигли такой ступени раз­вития интеллекта, когда появилась потреб­ность объяснить все, с чем им приходилось сталкиваться, в том числе и то, что оставалось непонятным, заставляло чувствовать свое бес­силие. Поэтому рядом с рациональным миросознанием возникла религия, исчерпывающе определяемая классиками марксизма-лениниз­ма как превратное миросознание, ложные фантастические представления о природе, по­рожденные «бессилием Дикаря в борьбе с природой» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 12, с 142). Речь здесь, разумеется, идет не об абсолютном бессилии, так как в этом слу­чае не было бы самого выделившегося из животного мира первобытного человека, а об относительно еще очень низком уровне позна­ния и подчинения природы.

Олени, загоняемые на цепь охотников, вооруженных луками. Позднепалеолитическая стенная роспись черной краской…

Главной особенностью превратного миросознания членов раннеродовой общины было то, что они еще не выделяли себя из окру­жавшей их естественной среды. Кормовая территория, ее животные, растительные и ми­неральные богатства, действующие на ней стихийные силы и живущая здесь человече­ская группа — все это мыслилось как единое, слитное целое, в котором люди были тож­дественны с природой. Природе приписыва­лись человеческие свойства вплоть до кровнородственной организации и дуалистического разделения на две взаимобрачные половины; людям — свойства природы вплоть до вос­производства ее стихийных явлений. Эта спе­цифика первоначальной религии сказалась во всех ранних видах фантастических представле­ний: тотемизме, фетишизме, анимизме, магии.

Наскальная живопись бушменов

Тотемизм (От алгонкинск. слова «от-отем» — его род.), особенно полно сохранившийся у аборигенов Австралии, — это вера в су­ществование тесной связи между какой-либо родовой группой и ее тотемом — определен­ным видом животных, даже растений, еще реже — других предметов или явлений при­роды. Род носил имя своего тотема, например кенгуру или луковицы, и верил, что происхо­дит от общих с ним предков, находится с ним в кровном родстве. Тотему не поклоня­лись, но считали его «отцом», «старшим бра­том» и т. п., помогающим людям данного рода. Последние, со своей стороны, не дол­жны были убивать свой тотем, причинять ему какой-либо вред, употреблять его в пищу. У каждого рода был свой священный центр, с которым связывались предания о тотемических предках и оставленных ими «детских зародышах», дающих начало новым жизням; здесь хранились тотемические реликвии и со­вершались различные тотемические обряды. В целом тотемизм был своеобразным идеоло­гическим отражением связи рода с его ес­тественной средой, связи, осознававшейся в единственно понятной в то время форме кровного родства.

Танцевальная ножная трещотка бушменов

Анимизм (От лат. anima, animus — душа, дух) — вера в сверхъестественные су­щества, заключенные в какие-либо тела (ду­ши) или действующие самостоятельно (духи). Э. Тайлором была выдвинута так называемая анимистическая теория происхождения рели­гии, согласно которой вера в нематериальные души и духов была древнейшим видом рели­гиозных представлений, возникшим в сознании «философствующего дикаря» при попытках объяснить такие явления, как сон, обморок, смерть. В действительности подобные веро­вания не могли быть исходным видом религии, так как представление о нематериальном предполагает известное развитие абстрактного мышления. Но какие-то зачатки анимистиче­ских верований в форме смутного одушевле­ния природы несомненно появились уже в са­мую раннюю пору родового строя. У тасма­нийцев, австралийцев, огнеземельцев и дру­гих наименее развитых племен имелись не­ясные представления о душах живых и умер­ших людей, злых и добрых духах, обычно мыслившихся в качестве физических, осязае­мых существ. Можно думать, что с этими представлениями были как-то связаны и ран­ние формы почитания матерей — охранитель­ниц очага, засвидетельствованные находками упоминавшихся выше позднепалеолитических женских статуэток.

Эпизод тотемического обряда у австралийцев

Фетишизм (От португ. fetico — амулет, талисман) — вера в сверхъестественные свойства неодушевленных предметов, напри­мер определенных орудий труда, предметов обихода, деревьев, камней, пещер, а позднее и специально изготовленных культовых пред­метов. Существует мнение (Ю. П. Францев и др.), что простейший фетишизм, состоявший в наделении некоторых предметов ближайше­го окружения, наряду с обычными, также и чудодейственными свойствами, мог быть на­чальной формой религии. Так, фетишем мог­ли стать особо добычливое копье или плодоносящее дерево, насытившее людей после многих дней голодовки. Однако проверить справедливость этой теории трудно: хотя эле­менты фетишизма широко известны среди отставших в своем развитии племен, они пе­реплетаются здесь с элементами тотемизма, анимизма и других религиозных представ­лений.

Магия (От греч. mageia — колдовство) — вера в способность человека осо­бым образом воздействовать на других лю­дей, животных, растения, явления природы. Не понимая настоящей взаимозависимости наблюдаемых фактов и явлений, превратно истолковывая случайные совпадения, перво­бытный человек полагал, что с помощью оп­ределенных приемов — действий и слов — можно вызывать дождь или поднимать ветер, обеспечивать успех в охоте или собиратель­стве, помогать или вредить людям. Большое распространение получила, в частности, про­изводственная, или промысловая, магия. Та­кова, например, «пляска кенгуру» у абориге­нов Австралии, во время которой одни ис­полнители изображали этих животных, а дру­гие якобы поражали последних копьями. По мнению некоторых ученых, практика про­мысловой магии археологически засвидетель­ствована частыми знаками ран на позднепа­леолитических рисунках и скульптурах животных. Рано развились и другие основные виды магии: вредоносная — наведение «порчи» на врага, охранительная — предотвращение этой порчи, лечебная — колдовское врачевание ран и недугов.

Магическое приспособление бушменов для вызывания дождя

Таким образом, уже самые ранние виды ре­лигии заключали в себе начатки не только фантастических представлений — веры, но и священнодействий — культовой практики. Последняя долгое время не составляла тай­ны: совершение религиозных церемоний было доступно всем и каждому. Но с развитием ве­рований и усложнением культа его отправление потребовало определенных «знаний», «умения», опытности. Важнейшие культовые действия стали совершаться старейшинами (например, у сеноев), а затем и особыми спе­циалистами (у огнеземельцев, семангов и др.). Как показывают мифы аборигенов Австралии и обычаи ряда других племен, в качестве та­ких специалистов первоначально выступали преимущественно женщины.

Изображение бизона, раненного стрелами…

Религия играла очень большую роль в жиз­ни родовой общины. Как уже упоминалось, видный французский этнограф Л. Леви-Брюль, изучая духовную культуру отставших в своем развитии племен, даже пришел к выводу, что коллективные представления первобытных лю­дей были всецело иррациональными, мистиче­скими, религиозными. Это, конечно, неверно, так как если бы древнейшее человечество ру­ководствовалось превратными представления­ми, оно остановилось бы в своем развитии или погибло. Сам Леви-Брюль к концу жизни отказался от своей концепции. В действитель­ности духовной культуре раннеродовой общи­ны было присуще тесное переплетение ра­циональных и презратных представлений. Так, леча рану, первобытный человек обычно обра­щался и к полезным травам и к магии; про­тыкая копьем изображение животного, он, можно думать, одновременно практиковался в приемах охоты или показывал их молоде­жи и магически обеспечивал успех предстоя­щего дела. Это переплетение нередко слу­жит основой для различных построений, выводящих из религии другие явления духов­ной культуры и идеологии, в особенности искусство и нравственность. Но различные формы общественного сознания, хотя они всегда находились в активном взаимодействии, не могли возникать одна из другой, так как их общей основой были условия обществен­ного бытия.

Изображение “колдуна” из верхнепалеолитической пещеры Трех братьев, Франция

Чем же тогда объясняется тесное перепле­тение различных форм духовной культуры или же, говоря шире, общественного созна­ния первобытного человечества? С. А. Тока­рев, очевидно, правильно видит здесь из­вестную нерасчлененность, закономерно по­рожденную нерасчлененностью общественного бытия: еще не было общественного разделе­ния труда, умственный труд не отделился от физического, кровнородственные связи в ос­новном совпадали или неразрывно перепле­тались с производственными и т. д. Эту мысль можно выразить еще проще: общественное сознание, как и общественное бытие, было еще слишком неразвитым, чтобы дифферен­цироваться в различные, четко разграничен­ные сферы, которые возникли позднее, в про­цессе усложнения человеческой деятельности.

Австралийский колдун

• ← Runnerod community of hunters, gatherers and fishermen. Part one
• Late crop community of farmers-herdsmen. Part one →