The emergence of private property, classes and state

Каковы бы ни были формы разложения ро­дового общества, основным содержанием эпо­хи оставалось зарождение частной собствен­ности, классов и государства.

Выше уже говорилось, что вопрос о проис­хождении частной собственности, классов и государства составляет главный мировоззрен­ческий вопрос первобытной истории. В бур­жуазной науке еще имеются сторонники тео­рии «естественного» происхождения этих институтов классового общества, якобы свой­ственных самой человеческой природе. Они усматривают частную собственность в личной собственности членов родовой общины на ручные орудия, предметы одежды, украше­ния, а государственную власть — в органах родового самоуправления или же в соответ­ствии с патриархальной теорией — во власти главы семейства. Таким образом, эта теория противостоит марксистскому положению о том, что частная собственность, классы и го­сударство зародились лишь в распаде перво­бытного общества и, следовательно, имеют исторически обусловленный, ограниченный во времени характер. Все еще распространена также так называемая теория насилия, созда­тели и сторонники которой (австрийский исто­рик права Гумплович, Каутский, Кунов, Р. Люк­сембург, а из современных зарубежных иссле­дователей Линтон, Бэрнес и др.) считают, что классы и государство возникли из завоевания одного племени другим, составившим господ­ствующий класс и создавшим для закрепления своего господства органы государственной власти. Эта теория также неверна, так как в основе процесса становления классов и гоcyдарства лежали прежде всего внутренние социально-экономические факторы, а такие внешние факторы, как завоевания, могли лишь ускорить этот процесс.

В последнее время получили распростране­ние также и более изощренные теории пере­осмысления процессов становления классов и государства. Как мы увидим дальше, мно­гие ранние формы эксплуатации постепенно вырастали из обычаев и порядков, свойствен­ных первобытнообщинному строю, долгое время сохраняли обличье общинно-родовых институтов, казались взаимовыгодными обеим сторонам и в какой-то мере действительно были таковыми. Общественно полезными ка­зались, а в определенной мере и были также предполитические институты, которые разви­вались для нужд перераспределения продук­та. Такова основа, на которой выросла кон­цепция «взаимной эксплуатации». В ней есть свое рациональное зерно, но зерно уродливо гипертрофированное. Одно дело — видеть диа­лектически противоречивый механизм генези­са эксплуатации и отделенной от народа вла­сти и совсем другое — трактовать уже доста­точно отчетливые отношения эксплуатации как взаимовыгодные. Идя этим путем, можно най­ти взаимность эксплуатации и в феодализме (феодал защищает крестьянина), и в рабовла­дении или капитализме (и рабовладелец, и капиталист организуют трудовой процесс). По существу, теория «взаимной эксплуатации» призвана снять проблему классовых противо­речий в антагонистическом, в том числе и в современном капиталистическом обществе.

Возникновение частной собственности. Рост производительности труда способствовал ин­дивидуализации производства и появлению прибавочного продукта, что давало возмож­ность присвоения одним человеком излишков, произведенных другим человеком. В то же время возросшая производительность и об­щественное разделение труда делали возмож­ным производство продуктов специально для обмена, товарное производство, создавали практику регулярного обмена и отчуждения. Так стала зарождаться свободно отчуждаемая частная собственность, которая отличалась от личной собственности эпохи классического родового строя прежде всего тем, что открыва­ла дорогу отношениям эксплуатации. «В осно­вании ее,— писал В. И. Ленин, — лежит зарож­дающаяся уже специализация общественного труда и отчуждение продуктов на рынке. По­ка, например, все члены первобытной индий­ской общины вырабатывали сообща все необ­ходимые для них продукты,— невозможна была и частная собственность. Когда же в общину проникло разделение труда и члены ее стали каждый в одиночку заниматься произ­водством одного какого-нибудь продукта и продавать его на рынке, тогда выражением этой материальной обособленности товаропро­изводителей явился институт частной собствен­ности» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 152).

Начало частной собственности было положе­но накоплением отдельными семьями излиш­ков продукции в виде богатств. Ими станови­лись некоторые пищевые продукты и ремес­ленные изделия, металлы, производственный инвентарь и оружие, а у народов, знавших скотоводство, — прежде всего скот. К наибо­лее ранним видам частной собственности при­надлежали и рабы, речь о которых будет ид­ти ниже. Естественно, что те, кто имел излиш­ки, стремился накапливать их не только в на­туральной форме, но и в превращенной форме сокровищ, общепринятых эквивалентов, предметных денег.

Этнографические данные свидетельствуют, что накопление богатств происходило пре­жде всего в семьях родоплеменных гла­варей и вождей. Это и понятно: именно они были хранителями и распорядителями тех ценностей, которые первоначально принадле­жали еще всей общине. Так, у северо-запад­ных индейцев квакиютль родовые сокрови­ща — медные пластины — считались неотчуж­даемой собственностью рода, но фактически были передаваемой по наследству собствен­ностью вождя. У меланезийцев полуострова Газели (о. Новая Британия) главари являлись хранителями всех общинных сокровищ — рако­вин, которые они должны были использовать для общественных нужд, но использовали и для своих целей, ссужая малоимущих. Поэто­му еще до того, как главари и вожди стали присваивать себе богатства общины, распоря­жение этими богатствами было важным до­полнительным рычагом, с помощью которого они усиливали свое влияние и приумножали свои богатства. Собственные сокровища одно­го из вождей тех же квакиютль состояли из 4 больших лодок, 4 рабов, 40 шкур морской выдры и 120 лыковых накидок; другого — из 4 больших лодок, 6 рабов, 60 меховых одеял и 200 лыковых накидок.

Медная пластина северо-западных индейцев

О накоплении частных богатств и зарожде­нии частной собственности косвенно свиде­тельствуют и данные археологии. Так, вещи, находимые в погребениях додинастического Египта, уже помечены знаками собственности, несомненно не родовыми, а семейными, так как в разных погребениях они различны. По­добными знаками собственности, по-видимому, были и так называемые пуговицевидные пе­чати, известные по энеолитическим культурам Передней Азии и Греции. К энеолиту, брон­зовому и раннему железному веку Азии и Европы относятся многочисленные клады ме­таллических слитков, оружия, орудий и укра­шений, игравших роль сокровищ и, по-видимому, денег. Интересен, в частности, найденный у с. Бородино близ Белгорода-Днестровского клад богатого, вероятно, цере­мониального оружия вождя, содержавший серебряное копье, серебряный кинжал, позо­лоченную серебряную булавку, нефритовые топоры — все это, судя по известным анало­гиям, не местного происхождения. Наконец, к этой же археологической эпохе относятся общий рост богатств в погребениях и, что особенно важно, их неравномерное распреде­ление, в частности появлениенаряду с обыч­ными сложных по устройству и богатых по инвентарю погребений родоплеменных вож­дей. Таков, например, древнейший памятник этого типа на территории СССР — знаменитый Майкопский курган конца 2 тысячелетия до н. э. В нем на 11-метровой глубине, под бал­дахином, поддерживаемым шестьюметровы­ми серебряными трубками, был захоронен мужчина с множеством украшений из золота, лазурита, бирюзы и сердолика, чеканными золотыми и серебряными сосудами, медным оружием и орудиями. В двух меньших и не­сравненно более бедных по сопровождающе­му инвентарю погребальных камерах кургана найдены останки двух женщин — по-видимому, убитых рабынь. Сходные с Майкопским так называемые «княжеские», но несомненно предшествующие появлению государственных образований погребения бронзового и ранне­го железного века известны во многих облас­тях СССР и зарубежной Европы.

Становление частной собственности прохо­дило в острой борьбе с традициями общинно-родового коллективизма. Накопление отдель­ными семьями излишков не нужной им про­дукции было противно самому духу перво­бытнообщинного строя, и более имущим при­ходилось делиться с менее имущими. Разбо­гатевший человек, в особенности вождь, если он не хотел лишиться своего авторитета, дол­жен был устраивать широкие, так называемые престижные пиры, из тех же престижных со­ображений щедро одаривать родичей, сосе­дей и гостей, помогать нуждавшимся и т. д. У скупого богача нередко насильно отбирали излишки имущества: так, у некоторых олене­водческих народов Сибири в XVII—XVIII вв. отдельные семьи не могли иметь стад более чем в сто голов — остальные олени, если они не раздавались добровольно, отбирались ро­дичами или соседями. Бывало, что такого скуп­ца убивали: исследователь папуасов Л. Посписил приводит случай, когда общинники заста­вили ближайших родственников богача убить его стрелами со словами: «Ты не должен быть единственным богатым человеком, мы все должны быть равны, ты всего лишь ра­вен нам».

Реконструкция позднегальштатского погребения в Виксе, Франция

Ожесточенное сопротивление древних кол­лективистских традиций тенденциям накопле­ния богатств вызвало к жизни широко рас­пространенные в эпоху разложения первобыт­ного общества своеобразные обычаи массовых раздач и даже уничтожение накопленного имущества. У многих народов при погребении умершего, в особенности главаря или вождя, его богатства уничтожались, погребались, раз­давались присутствующим и лишь часть их передавалась наследникам. На некоторых ост­ровах Меланезии состоятельные люди демон­стративно уничтожали запасы циновок, счи­тавшихся одним из мерил богатства, а во вре­мя праздников резали и раздавали своих свиней. У северо-западных индейцев накоп­ленные богатства вначале уничтожались в день смерти владельца, а позднее стали раз­даваться на специальном празднике «потлач». Потлач устраивался по самым разным пово­дам: при получении нового имени, вступлении в тайное общество, свадьбе, похоронах, по­минках и т. Д. Устроитель потлача долгое вре­мя копил богатства — меха, лодки, рабов, а затем выставлял их для всеобщего обозре­ния и с гордостью раздавал гостям. Однако потлач, как и престижные пирыи другие сход­ные по содержанию (так называемые потлачевидные) обычаи эпохи, не был лишь актом горделивого саморазорения. Устроитель своей щедростью устранял соперников, обеспечивал за собой или своими наследниками высокое общественное положение, приобретал автори­тет и право на занятие общественных должно­стей; помимо этого он становился участником ответных потлачей, на которых возвращал обратно по крайней мере часть розданных богатств. Возможно, потлач выполнял и неко­торые другие функции: советский этнограф Ю. П. Агеркиева, исходя из того, что на пот­лач приглашались члены не своего, а чужого рода или племени, видит в нем своеобразный институт развития обмена. Но так или иначе очевидно, что диалектически сложные и про­тиворечивые обычаи эпохи разложения перво­бытного общества, даже и ограничивая на­копление частной собственности, в конечном итоге способствовали развитию частнособст­веннических отношений.

Развитие частной собственности тормозилось сохранением общинной собственности на зем­лю, бывшую основным условием и всеобщим средством труда. В то время как движимость, в том числе и орудия производства, уже ста­ла частной собственностью отдельных семей, обрабатываемые земли, пастбища, сенокосы, охотничьи и рыболовные угодья оставались коллективной собственностью распадавшейся родовой или складывавшейся соседской общи­ны. Более того, пока существовала коллектив­ная собственность на землю, частная собствен­ность имела второстепенный, подчиненный характер, не могла получить преобладающего значения, потому что, как отмечал Маркс, «частная собственность как противоположность общественной коллективной собственности су­ществует лишь там, где… внешние условия труда принадлежат частным лицам» (Маркс К„ Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 19, с. 411). Индиви­дуализация труда и развитие частнособствен­нических начал с неизбежностью должны были привести к появлению частной собствен­ности на землю. Она зарождалась в еще бо­лее ожесточенной борьбе, чем частная Соб­ственность на движимое имущество, и перво­начально принимала своеобразные непрямые формы (право первопоселения, заимки и т. п.). Пахотные земли и особенно сенокосные и промысловые угодья еще долго продолжали считаться неотчуждаемой собственностью об­щины, но отдельные семьи, пользовавшиеся общинными наделами, всячески стремились воспрепятствовать переделам и постепенно за­крепляли за собой право наследственного владения и монопольного распоряжения сво­им участком земли. Такое переходное состоя­ние мы застаем, например, в Меланезии: на большинстве островов семьи владеют общин­ной землей лишь до тех пор, пока они ее обрабатывают, но на о. Новая Каледония надел уже сохраняется за семьей даже в том случае, если его обработка прекращена. Осо­бенно долго сохраняли фикцию коллективной собственности на землю кочевники-скотоводы, однако и у них монопольное распоряжение вождей пастбищами и степными водоемами в большинстве случаев породило фактически частную собственность на землю. Однако в окончательном виде частная собственность на землю, как правило, складывалась только в классовом обществе.

Развитие частнособственнических отношений проникло и в большую семью, разрушая свой­ственные ей коллективистические порядки. Ее глава стремился стать единоличным распоря­дителем семейного хозяйства и собственником семейного имущества, усилить свою власть, стать неограниченным домовладыкой. Это вы­зывало сопротивление других взрослых муж­чин, старавшихся обособить свое имущество и образовать со своими женами и детьми самостоятельные семьи. В связи с этим учас­тились выделы и разделы — большие семьи делились на другие, пока еще также боль­шие, но уже меньшие по размерам семьи. Но и они оказывались непрочными: разди­раясь внутренними противоречиями, они де­лились снова и снова. Большесемейная общи­на неуклонно уступала место малой, или нуклеарной (иногда называемой моногамной), семье, состоящей только из родителей и их детей и воплощающей в себе развившиеся частнособственнические начала.

Таким образом, если сопоставить процесс становления частной собственности с развити­ем семьи, то в нем могут быть выделены три этапа:

первый этап — выделение в роде собствен­ности больших семей, частной по отношению к внешнему миру, но коллективной, группо­вой по отношению к самой семейной общине;

второй этап — выделение так называемой отдельной собственности глав больших семей, обособляющейся уже и по отношению к груп­повой собственности большесемейного кол­лектива;

третий этап — выделение собственности ма­лых семей, надолго становящихся основными носителями частнособственнических отно­шений.

Гальштатская бронзовая фигурка конного воина со шлемом,дротиком и щитом VI в. до н. э.

Развитие грабительских войн. Появление из­быточного, а затем прибавочного продукта способствовало развитию войн. Межплемен­ные столкновения существовали, конечно, и раньше. Они возникали из-за нарушения племенных границ, из-за убийства или обиды, нанесенной соплеменнику, и по другим пово­дам. Однако они были относительно редки. Люди классического родового общества не были заинтересованы в войнах и прибегали к вооруженным столкновениям лишь как к крайнему средству, обычно стараясь ограни­читься «малой кровью», например решив кон­фликт поединком одной или нескольких пар противников либо уравнением счета ранений или убийств. Теперь, с появлением богатств и жажды наживы положение изменилось: гра­беж давал возможность быстрого и легкого обогащения. Поэтому эпизодические столкно­вения приняли характер массовых и органи­зованных, они могут быть названы собственно войнами. Война, которая стала вестись ради грабежа, сделалась, по выражению Энгельса, «постоянным промыслом». Победители заби­рали с собой все, что представляло цен­ность,— сокровища, оружие, скот, рабов, а затем в связи с ростом народонаселения ста­ли также захватывать соседние земли — пло­дородные пашни, лучшие пастбище и промыс­ловые угодья. Начала меняться сама психо­логия людей первобытного общества: грабеж стал считаться почетным занятием, мирный труд — позором для мужчины-воина. Эта идея нашла отражение во многих эпических произ­ведениях, начавших складываться в эпоху раз­ложения первобытнообщинного строя, напри­мер в «Калевале»:

Не нужна мне кладовая; Серебро, что взяли с бою, Несравненно мне дороже, Чем все золото здесь дома, Серебро, что взято плугом.

Появление войн как постоянного промысла способствовало развитию военной техники и военной организации. Именно в это время появилось высокоспециализированное, отлич­ное от охотничьего наступательное и оборо­нительное вооружение — боевые копья и па­лицы, мечи, щиты, шлемы, панцири, латы. Вокруг селений повсеместно возникли оборо­нительные сооружения — земляные валы, рвы, палисады. К началу железного века во мно­гих странах Европы и Азии широко распро­странились особые укрепленные убежища — крепости, боевые башни и т. п., где население спасало свою жизнь и имущество во время вражеских набегов. Усложнились приемы боя, усовершенствовалась тактика нападения и обо­роны, потребовалось упорядочение ведения совместных военных действий. Племенная ор­ганизация получила резкое преобладание над родовой и стала превращаться в своего рода военно-племенную организацию. В целях вой­ны и обороны племена повсеместно стали объ­единяться в союзы и конфедерации частью родственных, частью неродственных между собой племен.

В этих условиях большое значение приобре­тал военный предводитель, от искусства кото­рого во многом зависели судьбы соплеменни­ков. Поначалу это был обычный главарь, но в дальнейшем, как правило, появлялся особый военный вождь племени или союза племен, оттеснявший на задний план других старей­шин. Военную силу племени или союза пле­мен составляли все боеспособные мужчины, весь вооруженный народ, но и среди них стали выделяться сильные и храбрые воины, постоянно участвовавшие в грабительских по­ходах и постепенно группировавшиеся вокруг военного предводителя в качестве его дружи­ны. Возникла специфическая организация вла­сти, которую Маркс и Энгельс вслед за Мор­ганом назвали военной демократией. Это была еще демократия, потому что еще сохранялись все первобытные демократические учрежде­ния: народное собрание, совет старейшин, племенным вождь. Но с другой стороны, это была уже иная, военная демократия, потому что народное собрание было собранием лишь вооруженных воинов, а военный предводи­тель, окруженный и поддерживаемый своей дружиной, приобретал все больше влияния и власти за счет других старейшин. Система военной демократии еще предполагала равен­ство всех воинов: каждый участник грабитель­ского похода имел право на свою долю до­бычи. Но, с другой стороны, она уже не зна­ла фактического равенства: не только военный предводитель, но и его приближенные и дру­жинники забирали себе большую и лучшую часть награбленного. Так, у алеутов, у кото­рых в середине XVIII в. начинала складываться система военном демократии, при дележе добычи военный предводитель и привилегиро­ванные воины забирали себе всех пленных, в то время как остальные должны были довольствоваться своей долей захваченного ору­жия и предметов обихода. В племенах араб­ских кочевников военные предводители и их помощники забирали себе после набега всех угнанных кобылиц или всех беговых верблю­дов и т. д.

Битва. Изображение на камне эпохи викингов. Остров Готланд

Более или менее выраженная система воен­ной демократии была свойственна большин­ству народов мира, переживавших переход от родового строя к классовому обществу. Судя по историческим, археологическим и фоль­клорным источникам, военную демократию знали общества библейских евреев, древних греков, этрусков, римлян, скифов, сарматов, кельтов, германцев, норманнов, доисламских арабов, героев кавказского нартского эпоса и многие другие. Этнографически военная де­мократия хорошо известна у племен банту в Африке, а ее начальные этапы — у ряда пле­мен Северной Америки и Сибири.

Панцирь тлинкитского воина

В то же время часть ученых считает, что военная демократия не была универсально свойственным всем народам мира явлением. Некоторые народы, переживавшие разложе­ние общинно-родового строя (например, жи­тели ряда островов Океании), не знали сколь­ко-нибудь выраженной военной демократии. В последнее время обращено также внима­ние на то, что военно-демократические поряд­ки и структуры не перерастали непосредствен­но в порядки и структуры классового общест­ва. Между теми и другими лежали военно-иерархические формы, с развитием которых в военной организации общества оставалось все меньше места былой первобытнообщин­ной демократии, а на первый план все больше выходило неравенство, иерархическое со­подчинение рядовых воинов, младших и стар­ших дружинников, мелких и крупных воена­чальников.

Это, однако, расхождения по относительно частным вопросам. Роль самих войн в про­цессах разложения первобытнообщинного строя общепризнанна. Грабительские войны, будучи обусловлены появлением богатств, в свою очередь сделались важным фактором развития частной собственности и вместе с тем зарождения классов и государства.

Зарождение эксплуатации и общественных классов. Неизбежным следствием появления регулярного прибавочного продукта и частной собственности было возникновение социально-экономической дифференциации. В то вре­мя как у родоплеменных старейшин, жре­цов и особенно военных предводителей с их дружинниками скапливались богатства, другие общинники обладали лишь незначительными излишками или не обладали ими совсем. Да и рядовые общинники по разным причинам (условия хозяйственной деятельности, числен­ность и половозрастной состав семей) оказы­вались в неравных условиях. Это неравенство углублялось тем, что престижные экономиче­ские отношения, в прошлом в основном меж­общинные, стали все шире проникать в общи­ну. Тем самым сюда стал проникать и прин­цип эквивалентности дачи и отдачи, вытесняв­ший прежний принцип безвозмездного, урав­нительного распределения. За материальную помощь, полученную сородичем или однообщинником, ему теперь приходилось расплачи­ваться — сперва в том же, а затем и в боль­шем размере.

Сосуд, изображающий военнопленного или раба. Древние Анды

Фактором, который в значительной степени усилил и ускорил начавшееся имущественное расслоение, стало рабство. В ненарушенной родовой общине, не располагавшей регуляр­ным избыточным продуктом, рабство было невозможно, Поэтому пленные мужчины здесь обычно умерщвлялись, а женщины и дети усыновлялись, становились полноправными членами племени победителя. Иногда, особен­но в тех случаях, когда нужно было возмес­тить потерю убитых в бою, усыновляли и мужчин. Так, по одному из сообщений XVII в., у некоторых племен североамериканских ин­дейцев военнопленных передавали тем семь­ям, которые потеряли близких родственников. «Если пленников принимали, наступал конец их бедам: их одевали наилучшим образом, они были совершенно свободны, хотя и не могли вернуться в свою страну, и пользова­лись всеми правами того, на чье место были приняты. Но чаще их отвергали, и они поги­бали в пытках».

Появление регулярного прибавочного про­дукта сразу же сделало возможным использо­вание труда военнопленных, которых теперь стали обращать в рабство. Существует мнение, что первоначально рабы становились собствен­ностью всей общины (так называемое общин­ное, или коллективное, рабство). Но этногра­фически такая форма нигде четко не зафик­сирована; следовательно, если общинное рабство и существовало, то оно очень быстро вытеснялось частным рабовладением. На пер­вых порах рабы использовались преимущест­венно в домашнем хозяйстве. У юкагиров первые рабы выполняли все женские работы, у нивхов — носили воду, заготовляли дрова, готовили пищу, кормили собак. Рабы жили вместе с хозяевами, спали с ними под одной крышей, ели за одним столом. В других слу­чаях они могли поселяться в отдельных хижи­нах и иметь свое небольшое хозяйство, про­должая помогать своим владельцам. Обраще­ние с ними было сравнительно мягким, и в большинстве случаев раб пользовался извест­ными имущественными и личными правами. Обычаи, существовавшие у разных народов, разрешали рабу наследовать своему хозяину, вступать в брак со свободными, участвовать в общественной и религиозной жизни, часто запрещали продажу, убийство и даже жесто­кое обращение с рабом, который в случае недовольства хозяином мог жаловаться ста­рейшинам, уйти к другому впадельцу и т. д. Особого присмотра за рабами не было, так как, находясь в сносных условиях, рабы обыч­но не стремились к побегам. Рабство вначале не было пожизненным: у многих народов раб, проработав несколько лет, становился полноправным членом племени. Так, у ассам­ских пушеев раб вождя работал на него от трех до шести лет, после чего получал сво­боду, у алеутов освобождение раба считалось достойным поступком. Став пожизненным, рабство вначале не было наследственным: в зависимости от степени развития рабовладе­ния дети, внуки или правнуки раба считались свободными. Эта примитивная форма рабства, при которой рабы еще не занимают особого места в производстве и выступают как бы в качестве младших домочадцев, младших чле­нов семьи, получила название домашнего, или патриархального, рабства. Термин «патриар­хальное» здесь следует понимать условно, в смысле «примитивное», так как домашнее раб­ство в одинаковой степени существовало как о патриархальных, так и в позднематриархальных обществах.

Постепенно количество рабов увеличивалось, их труд начинал выходить за пределы домаш­него хозяйства и приобретать большее значе­ние. У северо-западных индейцев рабы ис­пользовались уже не только для домашней работы, но и при устройстве рыболовных за­пруд, постройке домов и лодок, изготовлении различной утвари, ловле и заготовке впрок рыбы, сборе полезных растений, в качестве гребцов и т. д. Сравнительно мало применял­ся рабский труд лишь в работах, считавшихся почетными, например в охоте и китобойном промысле. В соответствии с таким широким применением рабов количество их у северо-западных индейцев достигало 15—20, а в некоторых племенах — даже 30% населения. К первоначальному источнику рабства — захва­ту военнопленных — здесь уже дДобавились новые источники — работорговля и рождение от родителей-рабов. Рабское состояние стало наследственным. Положение рабов резко ухудшилось. Рабы не владели никакой соб­ственностью и не могли жениться по своему усмотрению. Брак их не имел общественного значения и считался простым сожительством. В знак отличия от свободных они должны бы­ли коротко стричь волосы. С рабами обра­щались жестоко; как и в древней Спарте, периодически практиковались массовые напа­дения на их хижины, чтобы посеять среди них ужас и предотвратить восстания. Широко практиковалось ритуальное умерщвление ра­бов — при постройке новых домов и лодок, во время инициаций и похорон. Это был пе­режиток более архаического обычая убивать пленников, но и он приобретал новое содер­жание — помогал терроризировать рабов. Та­ким образом, домашнее рабство постепенно преобразовывалось в рабство производствен­ное. Из младших домочадцев рабы превраща­лись в лишенную средств производства бес­правную группу населения, начинавшую зани­мать особое место в общественном произ­водстве.

Однако возникновение рабства имело и дру­гие последствия: уже патриархальное рабо­владение ускорило расслоение среди свобод­ных общинников. Рабы, как и другие виды военной добычи, становились собственностью прежде всего племенной верхушки — глава­рей, вождей, дружинников, их ближайших сородичей. Эксплуатируя рабов, те умножали свои богатства и увеличивали свой обществен­ный престиж. В условиях развития института частной собственности и обмена это приводи­ло к тому, что в руках родоплеменной вер­хушки оказывались большие и лучшие табуны скота, пашни, промысловые угодья запасы ремесленной продукции. Естественно, что од­новременно происходило обеднение другой части общинников, часто полностью нищавших и утрачивавших возможность вести самостоя­тельное хозяйство. Прибегая к займам, неко­торые из них попадали в долговую кабалу, кончавшуюся продажей или самопродажей в рабство. У многих народов положение долго­вьх рабов-соплеменников поначалу отличалось от положения других рабов; их рабское со­стояние было ограничено во времени, обра­щение с ними было более мягким, их личные права — более широкими. Но так или иначе, прежние источники рабства — захват на вой­не, рождение в неволе, работорговля — по­полнились принципиально новым источником— долговым, или кабальным, рабством сопле­менников.

Другая часть обедневших общинников со­храняла свое маленькое хозяйство и личную свободу, но должна была время от времени прибегать к натуральным или денежным зай­мам у богатых соплеменников. На этой осно­ве возникли такие формы эксплуатации, как отработка в хозяйстве заимодавца, ростовщи­чество и в особенности издольная аренда средств и орудий производства, при которой малоимущий общинник, позаимствовав у бо­гача, например, зерно для посева, тягловую упряжку или несколько голов молочного ско­та, расплачивался с ним частью произведен­ного продукта. Такая издольщина в одних случаях также в конце концов приводила к долговому рабству, в других, напротив, надолго консервировалась и прикрывалась ар­хаическими традициями, позволявшими при­дать эксплуатации видимость родовой или соседской взаимопомощи. Подобный порядок получил, в частности, универсальное распро­странение в пастушеских и кочевых скотовод­ческих обществах, где крупные собственники, наделяя бедноту скотом «на подой», «в на­стриг», «под съезд» и т. д., одновременно обеспечивали себе и получение прибавочного продукта, и зависимость «облагодетельство­ванных» родичей или соседей. Некоторые со­ветские историки называют эту форму эксплу­атации кабальничеством и считают ее особым способом производства, характеризуемым слиянием экономической и личной зависимо­сти в положении человека, фактически рабо­тающего не в собственном хозяйстве, а в хо­зяйстве эксплуататора. Однако это положение очень спорно: соединяя в нерасчлененном виде различные зародышевые формы экс­плуатации, кабальничество вряд ли может счи­таться самостоятельным способом производ­ства.

Объектом эксплуатации постепенно стано­вились и вполне самостоятельные в экономи­ческом отношении общинники. Выше говорилось, что еще до того, как главари и вожди стали присваивать себе богатства общины, распоряжение последними давало им возмож­ность приумножать свое имущество и влия­ние. С усилением старейшин, военных пред­водителей, жрецов усиливался их контроль над хозяйственной жизнью коллектива, а вме­сте с тем и их возможности получения относительно большей доли в совокупном продукте общины, племени, союза племен. Расходы, которые несло общество на содер­жание лиц, занимавшихся организаторско-управленческой деятельностью, все больше превышали их непосредственные потребности и из формы, выражающей разделение труда между работниками и организаторами-управи­телями, становились рычагом эксплуатации первых вторыми. Зарубежные и некоторые советские исследователи применяют для этого перераспределения продукта по вертикали термин «редистрибуция» (От пат. distribuo — распределяю). Подобная эксплуа­тация могла быть более или менее завуали­рованной — от традиционных отчислений на нужды общины или племени до приношений и даров непосредственно главарям, вождям и т. п. Но во всех случаях отчуждение приба­вочного продукта у экономически самостоя­тельных, располагавших всеми средствами производства общинников их руководящей и главенствующей верхушкой, олицетворявшей в себе власть общины над землей и людьми, по сути дела было уже прафеодальной, или примитивно-феодальной, эксплуатацией. Отсю­да начиналось развитие к собственно фео­дальным формам, связанное с присвоением вождями непосредственных прав на землю и сидящих на ней людей. Весь этот процесс сравнительно хорошо виден, например, на океанийском этнографическом материале, отражающем последовательные этапы вызре­вания прафеодальных отношений и феодали­зации. У меланезийцев главари, как правило, не получали никаких приношений, но, ведая богатствами общины, широко использовали их для собственного обогащения. У маори Новой Зеландии вожди получали от рядовых общин­ников посильные дары, их земельные наделы были больше наделов других общинников, однако они еще не посягали на общинные земли. На Фиджи вожди уже пытались пре­тендовать на земельную собственность общин. На островах Тонга вся земля рассмат­ривалась как собственность вождей, а простые общинники под угрозой смерти не должны были менять своих вождей-землевладельцев и несли в их пользу обязательные, хотя и не зафиксированные точно, повинности. На Таити процесс продвинулся еще дальше: подати были зафиксированы.

Еще один вид эксплуатации порождали гра­бительские войны. Чтобы избежать грабежей, слабые общины и племена нередко соглаша­лись платить своим более сильным соседям, фактически их вождям, сначала единовремен­ную контрибуцию, а затем и более или менее постоянную дань. Так возникло даиничество — форма эксплуатации, состоящая в регулярном отчуждении прибавочного продукта победите­лями у побежденных, но в основном не утра­тивших прежней экономической и социально-потестарной структуры коллективов. Данники располагали собственными, не принадлежав­шими получателям дани средствами производ­ства и эксплуатировались посредством внеэко­номического принуждения, которое распрост­ранялось не на отдельные личности, а на весь коллектив. Как и грабительские войны или контрибуции, данничество было особым при­митивным способом эксплуатации. В то же время по своей сути (производство прибавоч­ного продукта в собственном хозяйстве работ­ников, внеэкономическое принуждение) оно ближе всего к феодализму, в который по большей части и перерастало в своем даль­нейшем развитии. Так обстояло дело, напри­мер, у раннесредневековых славян, кельтов, германцев, норманнов, арабов, японцев, у ко­торых одним из источников феодализации было данничество. В других случаях данниче­ство было одним из источников складывания рабовладельческих отношений, однако в таких их своеобразных полурабовладельческих-по­лукрепостнических формах, которые лучше всего известны на примере спартанской илотии.

Многое в понимании начальных форм эксплуатации и механизмов их развития ждет еще дальнейших исследований. Это относится и к классификации самих этих форм и преж­де всего к различению понятий внутренней и внешней эксплуатации (эндо- и экзоэксплуа­тации). Их не всегда легко дифференцировать, так как в процессе возникновения межобщин­ных структур границы собственно общин по­степенно стирались. С этой точки зрения трудно определить даже место домашнего рабства: ведь хотя его основным источником* был внешний захват, по характеру использова­ния оно было эндоэксппуатацией. Все же с известной долей упрощения следует различать прежде всего внутреннюю и внешнюю экс­плуатацию, а домашнее рабство отнести ско­рее к первой, чем ко второй из них. К вну­тренней эксплуатации помимо домашнего раб­ства относятся различные типы эксплуатации экономически неполноценных общинников и эксплуатация основной массы общинников ор­ганизаторско-управленческой верхушкой об­щины, а к внешней эксплуатации — военный грабеж, контрибуции и данничество.

Еще сложнее вопрос о историческом соот­ношении этих форм, так как все они возник­ли очень рано. Этнография застала их не всегда в одних и тех же, но приблизительно в одинаковых по уровню своего социально-экономического развития обществах Мелане­зии, Тропической Африки, Южной и Север­ной Америки, стоявших на начальных ступенях разложения первобытнообщинного строя. По­этому вопрос о историческом приоритете различных форм эксплуатации остается дис­куссионным: одни исследователи считают на­чальной формой рабство (С. П. Толстое, Ю. И. Семенов), другие — эксплуатацию рядо­вых общинников (И. М. Дьяконов, В. Р. Ка­бо), некоторые — данничество (С. А. Токарев), хотя ни одна из этих точек зрения не под­креплена сколько-нибудь широким историко-этнографическим материалом. Решить этот вопрос с уверенностью пока еще невозмож­но. Однако обращает на себя внимание тот факт, что у племен с развитым присваиваю­щим хозяйством постоянно встречаются до­машнее рабство, эксплуатация экономически неполноценных общинников и внешняя эксплуатация, а у племен с производящим хозяй­ством наряду с этими формами — также и эксплуатация основной массы общинников организаторско-управленческой верхушкой общины. Первая группа форм вообще проще, так как не требовала общественной органи­зации труда и упорядоченной сети перерас­пределения продукта по вертикали. Это кос­венно указывает на сравнительно большую элементарность, а тем самым и легкость воз­никновения форм первой группы. Можно думать, что во многих случаях именно они подготовили почву для сложения более раз­витых форм второй группы, хотя пока нет достаточных оснований считать такой путь уни­версальным.

Но важнее всего другое. Различные формы эксплуатации обладали разными потенциаль­ными возможностями. Примитивные данничество и кабальничество, какое бы широкое развитие они ни получали в распаде перво­бытного общества, не составляли исторически самостоятельных способов производства и в дальнейшем всегда превращались в побоч­ные и второстепенные методы отчуждения прибавочного продукта. Напротив, зачатки рабовпадения и феодализма в своем развитии перерастали в классические рабовладельчес­кий и феодальный способы производства ан­тагонистического классового общества. Не слу­чайно их историческое значение было отмече­но Энгельсом, рассмотревшим в «Анти-Дюринге» два сопутствующих друг другу основ­ных процесса классообразования, из которых один связан с обособлением в господствую­щий класс лиц, занятых организаторско-управленческой деятельностью, а второй — с разви­тием рабовладельческих отношений (См.: Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 20, с. 183—185).

С ростом социально-экономического нера­венства и развитием форм эксплуатации в об­ществе началась поляризация групп, различав­шихся по своему месту в системе производ­ства и отношению к средствам производства, т. е. общественных классов. Появление клас­сов было тем рубежом, который отделял пер­вобытнообщинную формацию от рабовладельческой или феодальной, но их зарождение происходило еще в процессе распада перво­бытного общества, когда общество постепенно раскалывалось на рабовладельцев и рабов или феодалов и феодально зависимых кресть­ян. Параллельно этому классовая дифферен­циация постепенно получала общественное и идеологическое оформление, входила в традицию, институциализировалась. На исходе эпохи разложения первобытного общества свобода и рабство часто уже настолько про­тивополагались друг другу, что в принципе несопоставимыми считались статусы не только свободного и раба, но и свободнорожденного и несвободнорожденного. Подобная же про­тивоположность складывалась и в среде сво­бодных. Богатая и влиятельная верхушка обо­соблялась в наследственную знать, претендо­вавшую на неизменное главенство, благород­ство происхождения, особое почетное положение, специфические знаки отличия и другие привилегии. Беднота, рядовые общин­ники противопоставлялись им как безродные, простолюдины, чернь. Возникали и более сложные системы, генетически связанные с соподчинением старших и младших линий родства, родов, племен, замкнутых профес­сиональных групп — каст, но в конечном итоге все они сводились к противоположности меж­ду богатой наследственной знатью и более или менее зависимой от нее беднотой.

Институциализация власти и становление го­сударства. Социальное расслоение порождало социальные противоречия. Богатства и при­вилегии знати нуждались в охране от посяга­тельства со стороны бедняков и рабов. Тради­ционные родоплеменные органы, проникну­тые духом первобытного народовластия, были для этого непригодны. Они должны были уступить место новым формам организации власти.

Первыми зачатками такой организации были тайные союзы. У многих племен тайные сою­зы превратились в своем развитии в союзы главным образом богатых людей, так как вступление в них обусловливалось крупными натуральными или денежными взносами, уст­ройством пиров и т. п. За деньги приобрета­лись и общественные ранги в союзе, а иногда, как, например, кое-где в Меланезии, — даже должность его главы. Зато тайные сою­зы вырывали своих членов из-под власти родовой общины, защищали их собственность и влиятельное положение, терроризировали всех недовольных. В ряде случаев, например в странах Западной Африки, тайные союзы почти полностью узурпировали прерогативы родоплеменных органов и превратились в мощные межродовые и межплеменные орга­низации, присвоившие себе функции охраны общественного порядка, отправления суда, решения вопросов войны и мира. Значение их здесь было настолько велико, что они со­хранились даже в раннеклассовых обществах, составляя один из важнейших элементов уже возникшей политической организации.

Булава сарматского вождя

Развитие грабительских войн, потребовавших сплочения племен для набегов и обороны, вновь усилило значение племенных органов власти, но в уже известной нам специфиче­ской форме военной Демократии, а затем военной иерархии, содержащих в себе заро­дыш классовой диктатуры. В характере власти военного предводителя на первый план вы­ступал не освященный традициями личный авторитет, а реальное могущество — богатст­во, господство над рабами, бедняками, зави­симыми общинниками, сипа военной дру­жины. Его дружина, в которую наряду с соро­дичами и соплеменниками могли входить лично преданные ему чужаки, даже избран­ные рабы, была частным объединением, спа­янным не родоплеменными связями, а только общностью военно-грабительских интересов и верностью своему предводителю. Опираясь на нее, последний имел возможность преступать обычаи племени и навязывать ему свою волю. Родоплеменной верхушке постепенно прихо­дилось уступать место ближайшим родичам и старшим дружинникам вождя, но, будучи за­интересована в надежной защите своей соб­ственности, она не слишком решительно сопротивлялась новым тенденциям. Постепен­но происходило глубокое превращение воен­ной демократии как формы организации вла­сти. По мере перехода верховной власти от собрания военачальников к верховному воен­ному предводителю с его ближайшими родичами и приспешниками военная демократия перерастала в лишенное последних остатков первобытного народовластия военно-иерар­хическое правление.

Как говорилось, в некоторых обществах (на­пример, на многих островах Полинезии) военная демократия и выраставшая из нее воен­ная иерархия не получили заметного разви­тия. Здесь старинная родоплеменная знать сохранила свое господствующее положение и сама сосредоточила в своих руках всю власть, постепенно отобрав ее у народа. Еще один путь институциализации власти был связан с выдвижением на первый план религиозных руководителей общины — жрецов или с освя­щением (сакрализацией) власти родоплеменных вождей, что нередко имело место, на­пример в Тропической Африке, а в какой-то степени и у многих других племен и народно­стей. Некоторые исследователи абсолютизиру­ют этот путь, считая его главным и универсаль­ным механизмом институциализации власти.

Спорным вопросом развития предполитиче­ской потестарной организации остается воп­рос о соотношении ненаследственной и на­следственной власти. В последние десятилетия этнографией хорошо изучены два типа глава­рей, за которыми закрепились названия «больших людей» и «вождей». Власть «боль­ших людей» остается как бы неинституциали­зированной: она основана на их богатстве, щедрости, влиянии на сородичей и соседей и не передается по наследству, хотя понятно, что сын «большого человека» имеет больше, чем другие, возможностей самому стать «большим человеком». Власть вождей уже ин­ституциализирована, что, в частности, выража­ется в ее наследственной передаче, подчас независимо от личных качеств наследника. Часть ученых видит здесь два разных пути эволюции потестарной организации, но это едва ли верно, так как «большие люди» чаще встречаются в менее развитых, а вожди — в более развитых обществах. Все же подчас и в очень продвинутых предполитических об­ществах мы встречаемся с институтом не вож­дей, а «больших людей».

Таким образом, конкретные механизмы ста­новления государственности могли быть раз­личны, но при всех обстоятельствах процесс состоял в том, что органы власти все больше отрывались от родоплеменной организации и превращались в самостоятельные органы гос­подства и угнетения, направленные против собственного народа.

С возникновением открытой классовой дик­татуры завершилось становление государст­венного, или политического, устройства. Его важнейшим признаком было появление осо­бой, не совпадающей непосредственно с на­селением, отделенной от него общественной, или публичной, власти, располагающей аппа­ратом принуждения. По-видимому, чаще все­го это были коренным образом трансформи­рованные органы военной иерархии. Военный предводитель крупного союза племен пре­вращался в правителя — князя, короля, царя и т. п. Его приближенные становились совет­никами и наместниками. Дружина превраща­лась в войско, с помощью которого государ­ство осуществляло свои основные функции: подавления сопротивления эксплуатируемых масс и ведения войн. Особым органом госу­дарственной власти становился суд с его не­избежным придатком — тюрьмами; судопро­изводство велось как самим правителем, так и его помощниками и наместниками. Еще один рычаг государственной власти, предна­значенной для идеологического воздействия на массы, составили органы подвергшегося классовой трансформации религиозного куль­та; к нему мы еще вернемся ниже.

Другим важнейшим признаком государст­венного устройства было разделение населе­ния не по родоплеменному, а по территори­альному принципу. Возникли округа, волости и т. д., не совпадавшие с прежними родопле­менными единицами, хотя еще иногда и со­хранявшие их названия. Это было конечным результатом и оформлением давнего процес­са перехода от кровнородственных связей к соседским. Вместе с тем введение террито­риального деления ослабляло остатки родоплеменной солидарности и влияния родопле­менной знати. Правда, на первых порах под­разделение населения по территориальному признаку было еще неполным и непоследова­тельным: так, согласно раннесредневековым «варварским» узаконениям каждый человек судился по своему племенному праву. Извест­ны общества, главным образом в Тропиче­ской Африке, где и после появления государ­ства в основном сохранялось родоплеменное подразделение подданных. Но в целом политическое и территориальное устройства на­столько взаимосвязаны, что большинство ис­следователей рассматривают территориальное деление как критерий возникновения государ­ственности.

Эти критерии чаще всего позволяют отли­чить уже возникшие ранние государства от предгосударственных образований (в этногра­фии их нередко называют «вождествами»), хотя выявление четкой грани между ними по большей части непросто и требует особых углубленных исследований.

Возникновение государства было результа­том непримиримости классовых противоречий и заключительным актом становления классо­вого общества, «История показывает, — писал Ленин, — что государство как особый аппарат принуждения людей возникало только там и тогда, где и когда появлялось разделение общества на классы — значит, разделение на такие группы людей, из которых одни посто­янно могут присваивать труд других, где один эксплуатирует другого» (Ленин В. И. Полн, собр. соч., т. 39, с. 69).

Возникновение государства было и тем ру­бежом, который отделял первобытную сосед­скую, или протокрестьянскую, от собственно соседской, или крестьянской, общины. Первая хотя и входила в племя или в союз племен, но еще в той или иной мере оставалась со­циальным организмом, т. е. относительно самостоятельной единицей социального разви­тия. С возникновением государства таким социальным организмом стало само государ­ство, а община превратилась в суборганизм, пользовавшийся самоуправлением под эгидой верховной политической власти. Первобытная соседская и соседская общины различались и экономически: для одной характерна группо­вая, для другой — мастная собственность до­мохозяйства. Но перерастание одной формы собственности в другую внешне было менее заметно, чем превращение потестарной орга­низации в политическую, и это повышает зна­чение возникновения государства как крите­рия общественного развития.

В процессе становления государства проис­ходило также расщепление первобытной мононорматики на право, т. е. совокупность норм, выражающих волю господствующего класса и обеспеченных принудительной силой государства, и нравственность, т. е. совокуп­ность норм, обеспеченных только силой об­щественного мнения. Право, в том числе и становящееся право, в каждом обществе еди­но; мораль различна в разных общественных слоях или классах. В процессе разделения общества на классы господствующая верхуш­ка отобрала наиболее выгодные для нее со­циальные нормы и, видоизменив их приме­нительно к своим нуждам, обеспечила их силой государственного принуждения. Это были в первую очередь нормы, защищавшие собственность и привилегии знати. Так, если раньше в случае кражи большое значение придавалось тому, сородичем или чужаком совершен проступок, и сородича обычно лишь принуждали вернуть похищенное, то теперь всякое посягательство на собственность влек­ло за собой наказание, а посягательство на собственность знати каралось особенно жес­токо. За него брали многократное возмеще­ние, калечили, убивали, обращали в рабство. Тягчайшее в прошлом преступление — наруше­ние экзогамных запретов — перестало быть преступлением, зато нарушение сословно-кастовых брачных запретов теперь подчас влекло за собой суровое наказание. При на­несении побоев, увечье, убийстве первосте­пенное значение теперь приобрел вопрос не о родоплеменной, а о социальной принад­лежности сторон.

Первоначальное право составилось главным образом из санкционированных государством мононорм, или обычаев, эпохи распада перво­бытного общества. Поэтому оно получило на­звание обычного права. Иногда обычным пра­вом называют и сами обычаи эпохи распада первобытного общества или еще шире — со­циальные нормы первобытного общества во­обще, но это неточно, так как права в строгом смысле этого слова не могло быть там, где еще не было государства. В других случаях обычным правом называют уже санкциониро­ванное государством, но еще не записанное, не кодифицированное, так называемое неписанное право. Это также не совсем точно, потому что определяющим признаком явля­ется не форма существования, а классово обусловленный и государственно-принудитель­ный характер права.

• ← Forms of decomposition of primitive society
• Spiritual culture of the era of decomposition of primitive society →