Анатжарі та його дружини з кам’яного віку

Джалюри и Ноузпег, работая до­поздна, сделали семь прекрасных копий (к концу путешествия их число перевалило за шестьде­сят). Острия, закаленные в огне, наверняка пробьют самую твер­дую шкуру кенгуру. Одно плохо: копий было намного больше, чем кенгуру. За три дня мы не ви­дели животного крупнее гуаны, и я — в который уже раз — ре­шил, что человек, способный в та­кой стране выжить сам и содер­жать семью, не иначе как гений.

Мы продолжали двигаться на запад, отклоняясь от основного направления лишь для того, чтобы объезжать дюны. От Алис-Спрингса нас отделяло 800 километров, а от Папуньи — больше 500, и на всем этом пути встретили лишь одну группу пинтуби — Джугуди с семьей. «Населенная страна», — сказал Джерими Лонг. Я все вре­мя повторял эту фразу — в поряд­ке напоминания ему, что ли — каждый раз вкладывая в интонацию голоса все больший упрек.

Обедали мы в этот день рядом с дюнами около озерца Ликилнга, где надеялись встретить кочев­ников. Недавно здесь побыва­ли семь человек, а может быть, и больше. Джалюри с Ноузпегом опознали их следы: двое муж­чин, две женщины, трое детей. Они ошиблись в одном: второй мужчина был четырнадцатилет­ним мальчиком, но с большими ступнями. Следы были свежие, люди, конечно, где-то поблизо­сти. Но почему же они не отве­тили на наш дымовой сигнал? Или они следили за нами, пря­чась за дюнами? Может, они слы­шали рассказы о зверствах, о бес­человечности белых людей и ре­шили избегать встречи с нами? Джалюри и другой наш провод­ник Сноуи Джабмаджимба пос­ле обеда пошли на север. Это бы­ло не в привычках Джалюри, ко­торый больше всего любил спать, свернувшись калачиком на песке. Необычно было то, что они не появились к моменту отъезда. Или они пошли вперед на доро­гу и будут ждать нас там? Мы про­ехали несколько километров по дороге, но, не увидев их, верну­лись обратно.

Устав от ожидания, мы с Джерими Лонгом поднялись на пес­чаный холм. С другой стороны нам навстречу карабкались по склону Джалюри и Сноуи. Оба по­казывали на север, а Джалюри поднял кулак: значит, они встре­тили мужчину.

И действительно, недалеко от Ликилнги они нашли у другого озерца семейную группу: муж­чину с двумя женами и тремя детьми. Услышав о приходе не­знакомцев в одежде, маленький мальчик убежал. Итого шестеро. Следов было семь. Где же седь­мой? И тут мы заметили одино­кую фигуру охотника метрах в ста от наших машин. Он опирал­ся на копье. Может, он и в самом деле следил за нами, пока мы обедали?

Джалюри взял из машины ле­пешку и консервированное мясо и, ни слова не говоря, подал охот­нику. Тот немедленно начал есть. Вряд ли он когда-нибудь держал в руках одновременно два вида пищи. Позднее мы научили его класть мясо на лепешку.

Это был четырнадцатилетний мальчик из рода Джамбаджимба, худой до крайности, но все же без следов истощения. Тело его было перепачкано красным пе­ском, а живот покрыт ожогами. Это обычное явление — у всех аборигенов, с которыми мы име­ли дело, живот был скорее ро­зовым, чем черным. Ожоги они получали от костров, к которым придвигались чересчур близко во сне. Но есть и еще одна при­чина. О ней очень убедительно рассказал человек, занимающий­ся изучением племени аранда, сын лютеранского миссионера, овладевший языком аранда, а по­тому имевший возможность как никто изучить их племенные обы­чаи. Вот что пишет Штрелов в книге «Кочевники на ничейной земле»:

«Только пройдя мучительные ритуалы инициации, юноша аран­да становился полноправным муж­чиной, мог взять себе жену и приобщиться к духовному миру мифов и священным традициям. Все мальчики задолго до инициа­ции учились добровольно и стойко выносить физическую боль.

В пору моего детства в Германсбурге одно из любимейших раз­влечений детей обоего пола от восьми лет и до полового созре­вания состояло в том, что они вы­хватывали из костра горящий уго­лек и клали на голую ногу или руку. Уголь лежал, пока не про­горал. Смелым считался тот, кто выносил эту добровольную пыт­ку молча, а то и с веселым смехом.

Так дети на собственном при­мере познавали, что существу­ют границы даже для боли, что есть предел, после которого она не ощущается, и тренированный человек во многих случаях мо­жет приблизиться к этому пре­делу, не бесчестя себя слезами».

Мальчик Джамбаджимба — его имя было Ним-Ним — носил только короткую набедренную повязку, поддерживаемую на та­лии веревкой. Его отец погиб два года назад в пустыне, с тех пор он живет в семье племенного бра­та, которого видели Джалюри и Сноуи. При росте около 165 сан­тиметров он весил не больше 40 килограммов. С его симпатич­ного дружелюбного лица не схо­дила улыбка, открывавшая бле­стящие белоснежные зубы. Потре­бовалось всего несколько минут, чтобы мальчик перестал нас ди­читься и словно стал моей тенью. Он очень быстро освоился в ла­гере и в машинах и чувствовал себя в них как дома. Приветли­вая улыбка Ним-Нима составляла приятный контраст с мрачным вы­ражением лица других членов его семьи.

Мы без особого труда пересек­ли две дюны по некрутым «пере­валам». Направляясь по равнине к третьему, мы увидели на го­ризонте черные фигуры. Абори­гены разбили лагерь под одним из низкорослых эвкалиптов, чудом оказавшихся на этих песча­ных вершинах. Пока мы подъез­жали, оглушая и пугая их грохо­том двигателей, они сидели не­подвижно, молча наблюдая за приближением невиданного чу­довища на колесах. Им, навер­ное, хотелось убежать, но они мужественно оставались на ме­сте, готовые к любой участи. Этот миг их жизни можно сопоста­вить только с реакцией цивили­зованных людей на появление космических кораблей с инопла­нетянами. Если мне посчастли­вится стать свидетелем такого со­бытия, я хотел бы проявить не меньшую твердость.

Из окна кабины мне была видна вся семья: мужчина, две женщины и трое детей. Женщины, узнали мы потом, были женами этого мужчины.

Пока вездеход тяжело взбирал­ся по склону дюны, я выскочил из кабины и вместе с Ноузпегом пошел к людям. Джерими Лонг должен был вывести машину через перевал на твердую тючву, и я мог поэтому первым привет­ствовать аборигенов. Для меня эти несколько минут явились событием, о котором я буду помнить до конца моей жизни и всегда буду благодарить Джалю­ри и Сноуи, подготовивших австра­лийцев к встрече с нами.

Не доходя двадцати метров, я помахал им рукой. Они не отве­тили. Откуда им знать, что этот жест означает дружеское привет­ствие? Может, я просто отгоняю мух от лица.

Мужчина стоял шагов на десять впереди одной жены, вторая была немного поодаль. На нем был только пояс из травы. Обе жен­щины носили набедренные по­вязки, и только.

Я приблизился к мужчине и протянул ему руку, но он не последовал моему примеру. На­оборот, он еще крепче вцепился в копье, полагая, очевидно, что ему все-таки придется защищать­ся. Ну, мне, наверное, тоже было бы страшновато броситься на шею первому увиденному марсианину или иным образом ответить на его приветствие.

Заметив невежливость австра­лийца, Ноузпег и Джалюри что-то ему сказали. Тогда он протянул мне левую руку, но я схватил правую и потряс ее.

Лицо его осветилось нервной улыбкой, которую я не могу описать, ясно было одно — он все еще не доверяет мне до конца. Впервые в жизни он увидел белое лицо и, видно, никак не мог ре­шить, действительно ли оно такое дружелюбное, каким кажется, или предвещает пару наручников. Он, конечно, был наслышан от своих сородичей о зверствах белых.

Несколько минут я не выпускал руку мужчины из своей. Это, а главное увещевания Джалюри и Ноузпега, успокоило его. Левой рукой он крепко обхватил меня за кисть правой и широко улыб­нулся, обнажив прекрасные зубы, особенно белые на фоне черной кожи и длинной черной бороды. Несколько минут он держал мою руку и пристально меня разгляды­вал. С особым вниманием он ос­мотрел мое лицо и белую кожу на ладонях, долго всматривался в гла­за, попутно заметил мои наручные часы и сильно удивился — он, конечно, не имел ни малейшего представления об их назначении, ощупывал мою одежду, дешевую ткань ковбойки. Наконец он заго­ворил.

— А-а-а-а-х! — вымолвил он.

Затем последовал стремитель­ный поток слов на его языке, совершенно мне не понятный. Я произнес нечто столь же непо­нятное ему на английском языке и закончил приветствием. Слова, пусть непонятные, были необхо­димы, они помогали ему прийти в себя. Он успокоился, освободил мою руку и выпустил новый заряд слов. Изредка он снова возвращал­ся взглядом к моему лицу и повто­рял единственное слово, которое, по-моему, я понимал:

— А-а-а-а-х!

Скорее всего на пинтуби оно означает то же самое, что и на английском: вздох удовлетворе­ния. Он был доволен, что испыта­ние — первая встреча с белым человеком — уже позади.

Я почувствовал, что его пере­полняют эмоции. Я-то . видел тысячи аборигенов, но для него белый человек был явлением необычным. Как все мужчины австралийских племен, он привык держать свои чувства в узде. И на сей раз это ему прекрасно удава­лось. И тем не менее я угадывал под маской равнодушия глубокое волнение.

С травяного пояса на его талии свешивалась мертвая гуана. Мо­жет, он приветствовал нас так сдержанно, опасаясь, как бы ему не пришлось нас кормить, и мыс­ленно пересчитывал свои припасы, как хозяйка при появлении не­жданных гостей, прикидывая, хва­тит ли на всех? Ведь грузовики стояли поодаль, и он не мог видеть горы еды, привезенной нами. Может, он уже решил, что скажет­ся больным и не сядет ужинать, чтобы хвост гуаны достался гос­тям.

Его жены поражали своим уродством. Но в племенной жизни это не имеет значения. Насколько я знаю, внешняя непривлека­тельность никогда не мешала аборигенке выйти замуж. В пусты­не женщина необходима мужчи­не: первоклассная собирательни­ца, она поможет ему содержать семью, пока он молод, и прокор­мит его самого в старости.

Фигуры у обеих женщин были угловатые. Грязные нечесаные волосы торчали во все стороны. Сильные, выносливые, они могли часами идти с тяжелым грузом топлива на голове. Детей они рожали, лежа на песке, помогая и сочувствуя друг другу. Они не имели представления о гигиене, не знали даже причины дето­рождения. Подобно большинству первобытных людей, они верили в непорочное зачатие — внесение в чрево матери духа ребенка.

У них не было никакой утвари, кроме деревянных куламонов и питчи (сосудов для воды). В лаге­ре имелось еще два-три копья, несколько палок для копки ямса, жернов для размалывания диких ягод и с полдесятка диких яще­риц — их единственные продо­вольственные припасы.

На охоту все ходили с копьями. При встрече с нами мальчик Джамбаджимба тоже был воору­жен копьем, но к чему оно ему? Мы не видели в окрестностях кенгуру, а ящериц просто выкапы­вают из нор. Вероятно, он брал с собой копье в надежде на встречу с крупной дичью, но вряд ли ему часто приходилось пускать это оружие в ход.

В лагере обитали две ручные собаки-динго, помогавшие абори­генам охотиться, а в холодные зимние ночи согревавшие их своими телами. При нашем появлении динго убежали и до наступ­ления темноты бродили среди дюн. Постепенно они стали при­ближаться, описывая вокруг ла­геря круги. Запах нашей пищи придал собакам смелости и заста­вил подползти на расстояние нескольких метров. Всю ночь они вылизывали консервные банки. Прежде чем лечь спать, я про­верил, надежно ли припрятан мешок с копченым мясом. И пра­вильно сделал: изжеванные оберт­ки и картон засвидетельствовали утром мою прозорливость.

В холодную погоду нагота де­лала жизнь этих людей невыно­симой. В Алис-Спрингсе, находя­щемся на той же широте, в тече­ние нескольких недель в году ночная температура приближается к нулю. Не удивительно, что на их телах столько следов ожогов от тлеющих палочек и лагерных костров.

Копья нашего нового знакомого были сделаны целиком из дерева. У него не было ни жести, ни же­леза, я не заметил среди его вещей каменных ножей с место­рождения около Поллок-Хиллса.

Воду аборигены доставали из жалкой ямы глубиной 3 метра, диаметром даже меньше метра. Вода была серая, пополам с пес­ком, но им яма казалась, должно быть, большим озером. Они ни­когда не видели проточной воды и неделю спустя очень удивились, когда мы показали им цистерну, наполненную чистой водой.

Мальчик Джамбаджима проде­монстрировал, как он достает воду. Он спустился в яму, с вели­чайшей осторожностью ступая по ее стенкам и тем не менее осыпая их в воду, набрал в питчи около пинты (пол-литра. — Прим. пер.) воды и осушил его залпом.

Я зажег спичку около его лица. Он подскочил так, словно его ужалили.

— Вару! Вару! — закричал он. — Огонь! Огонь! Мальчик смотрел с недоумением на горя­щую спичку — такого чуда он еще не видел, а ведь огонь в жизни аборигена — все. Чудеса, однако, были впереди — и он, и его пяти­летний братишка, раскрыв рты от удивления, наблюдали за тем, как мы открывали банки консервов и вынимали из машин другие вещи, которые им и во сне не снились.

Я дал им зеркальце и расческу и объяснил, как ими пользоваться. Но мне пришлось самому про­вести гребенкой по волосам, иначе им было не понять, с какого конца начинать. Женщины попы­тались расчесывать волосы обрат­ной стороной гребня. Но и после того как я вложил его им в руки в правильном положении, он все равно не влезал в волосы: их надо было сначала вымыть, но для такой роскоши не хватало воды. Мужчине удалось расчесать свою бороду, женщины же побросали подарки на песок и вскоре о них забыли.

Зеркала также не имели успеха, хотя прежде эти люди никогда не видели своего отражения. Глава семьи знал, конечно, как выглядят его жены и дети, но никогда не видел собственного лица. Взглянув в зеркало, он удивился и присталь­но осмотрел себя в нем. Ноузпег объяснил, что это он. «А-а-а-а-х!», произнес он и снова посмотрел в зеркало, будто проверяя, дей­ствительно ли это он. Женщины же при мне посмотрелись в зер­кало только один раз. Может, они принимали изображение за духов и поэтому пугались. А может, им просто не понравилось то, что они увидели, и их можно понять.

Эти аборигенки были мрачные, неулыбчивые, не то что жены Джугуди в Куманадже, которые все время смеялись и ко всему проявляли интерес. Было видно, что они потеряли всякую надежду. Не иначе как их доконала тяжелая жизнь в пустыне. Но почему жены Джугуди почти в таких же условиях вели себя совсем иначе? Вода что ли в Куманадже чище и вкуснее? Гуаны жирнее и сочнее? Или у этих жен-сестер просто невеселый нрав? Но два дня спустя мы встре­тили в Джупитер-Велл четырех таких же угрюмых женщин и муж­чину. А вообще-то аборигены очень веселые люди, их ничего не стоит рассмешить, и смеются они громко, от всей души. Любая шутка приводит их в восторг, они просят повторить ее еще и еще.

Мужчину звали Анатжари. Он из субсекции Джамбаджимба. Мне он очень понравился, и не только потому, что впоследствии во многом помог успеху экспеди­ции. Его рост был не больше 160. сантиметров, вес — около 50 килограммов. Тело его состояло из одних мышц. Хотя и невысокий, он был прекрасно сложен, с ши­рокой грудной клеткой, муску­листыми ногами, сильными бед­рами.

Его жены — Джунгкая и Мамуру — принадлежали к субсекции Набангади. Старшая всегда главен­ствовала, сидела, например, не­изменно чуть впереди второй жены. Ходили они гуськом — впереди отец, за ним пятилетний сын, дальше — жены, каждая на своем месте. Физическая работа, требовавшая одной пары женских рук, обязательно выпадала на долю второй жены. Может быть, поэтому она была еще мрачнее. Но огромные вязанки топлива для ночного костра приносили на голо­вах обе женщины.

Спали они в нескольких метрах от нас, лежа на песке, без одеял или иных покрывал, прижимаясь для тепла к двум свернувшимся калачиком динго.

Теперь все семеро ели не пе­реставая. Встретили мы их после обеда, уже час спустя Ноузпег пек лепешку, а Анатжари и его семейство с интересом наблюдали за ним. Как только она была готова, они принялись за Нее, не говоря уже о сгущенке, мясе, джеме, чае, сахаре… До самой темноты, когда женщины удали­лись в свой отдельный «лагерь», я не заметил, чтобы они хоть на минуту прекратили жевать. Анат­жари, во всяком случае, уж навер­няка все время сидел с набитым ртом. Он не накидывался с жад­ностью на еду и, хотя не умел пользоваться ножом и вилкой, ел даже с некоторым изяществом. Лепешки не хватило — а она имела около метра в диаметре, — пришлось Ноузпегу печь еще одну. Анатжари и его родичам она, видимо, казалась рождественским пирогом.

Девчушка двух-трех лет от роду засовывала себе в рот то огром­ные ломти лепешки, то кусочки мяса крошечной гуаны, которую сама испекла в горячем пепле. Прежде чем начать есть, она ловко удалила из ящерицы внут­ренности. Ее младшая сводная сестра сидела рядом в грязи и расправлялась с банкой тушенки, вытаскивая мясо пальчиками и радуясь так, словно она попала на елку. На следующее утро я осмотрел банку, она была вылиза­на до блеска. Эти люди могли бы умереть от голода среди полного изобилия: у них не было доста­точно острого инструмента, чтобы открывать консервные банки, и они не умели распечатывать пакеты. При нас они собирались есть картофель и лук в сыром виде.

Я снова пожалел, что не знаю языка пинтуби и не могу без посторонней помощи побеседо­вать с этим отважным сыном пус­тыни, полагающимся только на свои силы. Я бы спросил, что заставляет его оставаться в таком негостеприимном краю, поговорил с ним о его религии, культовых обрядах, поинтересовался, какие проблемы его волнуют. Особенно мне хотелось услышать о том, какие лишения они терпят во время переходов от одной водя­ной ямы к другой. А как выживают голые младенцы на горячем песке, почти лишенном тени, когда на солнце температура приближает­ся к 70°? Как женщины кормят новорожденных, если недоедание иссушает их тощую грудь? Часто ли семья ложится спать на голод­ный желудок, особенно летом, когда зной ослабляет охотника? Сколько людей на его памяти погибло от жажды, голода, пере­утомления?

Меня мучили десятки вопросов, но я их не задал. По моим наблю­дениям, Нсузпегу не нравилось влезать в личную жизнь людей, и он, вообще-то бесценный пере­водчик, нередко сам отвечал на вопросы. Поэтому наше общение было очень ограниченным. Но я уже повидал достаточно и мог сам составить мнение о жизни бродячих охотников пинтуби. Од­новременно я проникся глубоким уважением к их уму, чувству достоинства, с которым они дер­жались, воле к жизни, неоспоримому авторитету мужчины у его «домашнего очага».

Чтобы лучше представить себе уровень развития Анатжари и его жен, достаточно обратиться к са­мым элементарным реалиям на­шей жизни. Никто из них никогда не видел какое-нибудь строение, проточную воду, мыло, платье, вилку, нож, ложку, овец, коров, лошадей, вообще животных круп­нее кенгуру. В 1956 г. группа пинтуби (не семейство Анатжари, а другая) увидела на своей племен­ной земле следы парнокопытного, тянувшиеся с запада на восток. Они бы в ужасе убежали, но чело­век из субсекции Джабангади, который одно время работал на ферме, а потом вернулся в пусты­ню, сказал, что следы принадле­жат отбившемуся от стада быку. Они выследили и убили его дере­вянными копьями. Следы вскоре замел ветер, и больше никогда они не появлялись в пустыне.

Каждая гора и водяная яма имеет свое название, страну свою в целом пинтуби называют Юдьякутья, но они не знают, что живут в Австралии. Они никогда не видели огнестрельного оружия, хотя Анатжари и его семейство, как Гуниа и Вади в Папунье, как Джугуди в Куманадже, часто слы­шат и видят самолеты и боятся их. Они прячутся от них в кустах спинифекса.

Перед рассветом аборигены разожгли костер, чтобы он защи­тил их от холодных порывов юго-восточного ветра. При свете костра я увидел, как маленькая девочка, еще не умевшая как следует ходить, устраивала для себя от­дельный костерчик. Наклонив го­лову, она раздувала угли, чтобы огонь перекинулся на ветки мульги и согрел ее. Она была без одежды и наверняка страдала от холода, и все же не плакала. В лагере было трое маленьких детей, но мы ни разу не слышали их плача. А на следующий день, когда отец сообщил, что поедет с нами, девочки же останутся с матерями, не раздалось ни одного слова упрека или раздражения. Мы, конечно, оставили им еды, но она скоро кончится, и тогда придется охотой добывать пропитание. Осо­бенно трудно будет первой жене, имеющей покалеченную руку, сломанную в племенной драке ударом палки. Рука без лубков и гипса срослась неправильно.

Было 7 августа 1963 г. Мы нахо­дились на 126 в. д. и на 22 50′ ю. ш. Пинтуби жили здесь примерно 10 тысяч лет. Анатжари не имел представления о географическом положении своего края. Не имел он представления и о наших систе­мах счисления времени. А если бы мы попытались ему их растол­ковать, он бы не проявил к ним никакого интереса: в пустыне один день не отличается от другого, каждый год похож на предыдущий. Ежегодно солнце светит больше трехсот дней в году. Зимний холод так же неизбежен, как летний зной, но, к счастью, длится меньше.

Время для пинтуби измеряется дважды в год — наступлением жаркой и холодной погоды и дважды в день — восходом и заходом солнца.

Возраст старит их, но физиоло­гические изменения, от которых седеют волосы и замедляются движения, для них тайна. Пинтуби считается стариком, когда его борода седеет, к 35 годам он уже перешагивает пору своего рас­цвета. Мы подсчитали, что таков примерно возраст Анатжари. Белый человек в 45 лет выглядит не старше. Определить возраст женщин — 20 им или 40 — я не смог. Первой жене Анатжари я дал бы лет пятьдесят, хотя на самом деле ей было, наверное, ненамного больше, чем ему.

• ← Сліди людей
• Посланець в пустині →